Сын капитана Алексича

Он не был эгоистом. Нет, он просто даже и в мыслях не мог себе представить, что она любит его.

Сам он был однолюб, и, кроме жены, не любил ни одной женщины. Она навсегда осталась для него единственной любимой.

Но за одно он был благодарен Надежде Поликарповне — за то, что только с нею мог говорить о жене. И он говорил без конца, и слушал то, что она говорила, и, наверное, ему становилось немного легче.

Спустя несколько лет он получил от жены письмо. Письмо было коротким, без обратного адреса. Жена писала, что она живет в Москве, счастлива и хочет, чтобы и он был счастливым.

Федор Кузьмич показал тогда письмо Надежде Поликарповне, вместе с ней перечитал немногие строки и решил, что жена уже не вернется к нему. Надежда Поликарповна, подумав, согласилась с ним.

Он стал спокойнее, безотрадная уверенность лишила его последней надежды, но зато вместе с надеждой кончились и дни бесплодных ожиданий.

Однако через два года пришло еще одно письмо, уже из Ленинграда. Это письмо было куда более пространным. Она осталась одна, с мужем разошлась, чувствовала себя одинокой, несчастной и мечтала о том, чтобы Федор Кузьмич принял ее обратно. А адреса снова не было.

Он опять стал ждать ее и вечерами опять выходил на пристань встречать пароходы.

Но она все не ехала, и, не зная ее адреса и новой фамилии, он не мог поехать за ней, привезти ее. В конце концов он до того извелся, что вовсе перестал спать, по целым ночам вышагивал у себя в кабинете, и Надежда Поликарповна опять не отходила от него.

И вот спустя много лет новое письмо. От нее ли? Никто не знает.

— Опять не в себе будет, — сокрушенно говорит Надежда Поликарповна. — Из сна выбьется, ничего есть не станет, а много ли ему надо? Ведь не молоденький…

Она печально качает поседевшей головой. Она не думает о себе, о своей смятой, подавленной любви, о том, что и она теперь тоже далеко не молода. Все ее мысли — только о нем, о нем одном…

Мы молча идем по саду, думая каждый о своем, а вернее, все об одном и том же. Вдруг Надежда Поликарповна тихонько вскрикивает и дергает меня за рукав.

В дальнем углу сада, под грушевым деревом, на траве сидит Федор Кузьмич. Он сидит опустив голову, как бы вглядываясь во что-то. Потом встает с земли и идет нам навстречу. Лицо его спокойно, но глаза мутны и словно бы покраснели. В ответ на вопросительный взгляд Надежды Поликарповны он молча кивает ей.

— Что же она пишет? — тихо спрашивает Надежда Поликарповна. — Собирается приехать?

— Нет, — так же тихо говорит он, — она в больнице, очень больна, чем — не пишет…

— Адрес есть?

— Да. Клиническая больница номер пять. На Васильевском острове. Терапевтическое отделение. Алеша, — он обращается ко мне, — ты когда уезжаешь?

— Завтра. В крайнем случае послезавтра.

— Поедем вместе.

И, круто повернувшись, быстро идет к дому.

6

Весь день к нам идут телеграммы. Бывшие питомцы поздравляют «Розу ветров».

Егор жадно просматривает, — нет ли весточки от Лены? Но от нее ничего нет.

— Ну и пусть, — бормочет он про себя. — Ну и пускай, и черт с нею совсем…

А сам становится час от часу все мрачнее. Мне тоже как-то не по себе: обидно за Егора, потому что теперь я вижу — Лена решила порвать с ним, да и не только с ним, со всеми нами. И еще жаль, что Егору пора ехать.

— Привет Сергею и Кате, — говорит он. — В следующем месяце заеду, тогда повидаюсь с ними.

— Напиши когда-нибудь, — говорю я.

Егор усмехается:

— Не знаю, Гвоздь, не очень-то я люблю письма писать… — Он крепко жмет мою руку. — Будь здоров. Не кашляй и дыши носом.

Он верен себе. Ни за что не выкажет подлинных своих чувств. Приехал, всего лишь на несколько часов — повидаться со мной, но никогда не признается в этом. Хоть бей его, скажет: «Да так, захотел прокатиться, и все тут…»

Но я хорошо знаю его. Я знаю, он дойдет до дверей и обернется ко мне и обязательно скажет еще что-то, может всего лишь одно какое-то слово…

Он подходит и говорит сквозь зубы:

— Знаешь, я этого… написал одну вещь, прочтешь потом, — и торопливо сует мне в руку листок бумаги.

Я прячу листок в карман и смотрю в окно — вон на улице еще раз мелькнула кожаная куртка. Прозвучали и стихли его шаги…

После обеда приезжает Семен Рыбалко. Он стал таким толстым, что я в изумлении гляжу на него — совсем не тот Семен! Тот был тонкий, худощавый мальчик с длинными ногами, носил очки и говорил писклявым девчачьим голосом. А теперь передо мной стоит огромный дядя, розовый, благодушный и, видимо, очень довольный собой.

Он учится на последнем курсе медицинского института, а практику проходит в сельской больнице, километров за сто от нашего города.

— Очки больше не носишь? — спрашиваю я.

— Не ношу, — признается он. — А ну их, без них лучше. Ну-ка, дай я на тебя хорошенько погляжу. Что ж, корпуленция превосходная, отличный habitus, просто придраться не к чему…

Мы сидим в саду на скамейке. Сад неожиданно стал тихим, необычно пустынным, и только из раскрытых окон дома доносится дружное, неясное жужжание: воспитанники интерната готовятся к вечеру. Многие из них впервые отмечают вечер традиционной встречи.

Солнце все дальше катится за Волгу. Остро пахнет нежными белыми цветами табака.

Когда-то Егор прозвал табак «рабочим цветком»: ведь днем он закрыт и развертывается только к вечеру, когда люди приходят с работы.

— Как Егор? — спрашивает меня Семен.

— Нормально. Если бы ты приехал часа на три раньше, застал бы его.

— Да, жаль…

Он задумчиво вытягивает толстые губы:

— Егор как-то до сих пор не сумел найти себя. Помнишь, он писал стихи? Все думали, поэтом станет…

— И станет, — убежденно говорю я. — Не спеши с выводами, Егор еще покажет себя.

Семен придвигается ближе ко мне:

— Только никому не говори: прошлой весной мы с ним как-то встретились, я был на практике в Рыбинской городской больнице, и он рассказал мне, что пишет песни для инвалидов в поездах. Только смотри! Это он мне по секрету рассказал, не дай бог, Федор Кузьмич узнает…

— Он уже давно их не пишет, — говорю я, а мысленно нещадно кляну Егора: по секрету всему свету, как это похоже на него! — И во-вторых, если он сказал тебе по секрету, то зачем же ты говоришь об этом?