Сын капитана Алексича

Я киваю.

Она снова пристально вглядывается в мое лицо.

— Много вас сюда ходило, что-то никак не припомню сейчас, — в голосе ее звучит искреннее сожаление. — Ой, батюшки, — спохватившись, она всплескивает короткими ручками. — Заболталась с вами и «Последние известия» пропустила…

Она подбегает к шкафу, где хранится боярская одежда, и дотрагивается до стены рукой.

И мы слышим: «Сегодня ночью температура воздуха была…»

Поистине, как-то странно слышать знакомый всем голос Левитана среди этого раз и навсегда застывшего мира древности.

Катя быстро вбегает в зал, торопливо здоровается со мной.

— Чуть не опоздала, — говорит она и, улыбаясь, зажав шпильки в руке, перекалывает косы. Глаза ее, смотрящие на меня снизу вверх, немного косят от напряжения. На висках блестят капельки воды. Видно, проспала, только-только успела умыться и, как следует не причесавшись, прибежала сюда. Обеими руками она приглаживает волосы на висках, пальцы ее быстро, привычно пробегают по косам, уложенным на затылке.

— Кажется, все…

Тетя Даша уходит, и мы слышим, как она говорит кому-то на улице:

— А ну, граждане, давайте. Вход открытый…

— Катя, — говорю я, — хватит тебе на Сергея дуться. Посердилась — и довольно…

Катя не отвечает. Она глядит на дверь позади меня. Уже появились первые посетители. Это пассажиры с проходящего мимо парохода — трое юношей и две девушки в пестрых косынках. Они стоят на пороге, озираясь вокруг.

— Заходите, товарищи, — приглашает их Катя. — Вы что, с «Молокова»?

В нашем городе мы все привыкли узнавать пароходы по гудкам. У «Молокова» гудок пронзительный и долгий-долгий…

— С него, — отвечает за всех плечистый, загорелый до синевы парень, похожий на цыгана. Он улыбается, улыбка у него, как вспышка магния, озаряет все его смуглое, с ослепительными зубами лицо.

— Хорошо, — говорит Катя, мельком взглянув на часы. — Времени у нас час, начнем, пожалуй…

Она берет в руки палочку-указку, предусмотрительно положенную перед ней тетей Дашей.

— Вот этому колоколу, — равнодушным, видимо заученным, тоном начинает Катя, — около пятисот лет…

Она ударяет палочкой по крутым бокам колокола, и он издает глухой, долго не смолкающий звук, как бы жалуясь на то, что его потревожили.

— Когда по приказу Бориса Годунова был убит в Угличе царевич Димитрий, этот колокол первым возвестил жителям об убийстве наследника престола, — говорит Катя. — Тогда царь Борис велел его за это сбросить на землю. Вот отчего и появилась на нем эта трещина.

— До чего вредный царь был, — говорит загорелый парень и щурит свои цыганские глаза. — Одно слово — тиран.

— Да, Годунов тиранил народ, — не желая понимать иронии, спокойно соглашается Катя. — Колокол был подвергнут наказанию, его били кнутом, отрезали ухо и тем самым лишили его, как тогда считалось, чести.

— Действительно, одного уха недостает, — замечает девушка в синем платье. Она качает головой, и с головы ее слетает косынка. — Скажите пожалуйста, надо же додуматься, ухо обрезать!

Катя невольно улыбается и продолжает говорить дальше уже с заметным воодушевлением:

— Колокол был сослан на вечное поселение в Тобольск. Сосланные вместе с ним угличане тянули его за собой на веревках, многие не выдержали, умерли дорогой, а те, что выжили, добрались вместе с колоколом до Тобольска. Тамошний воевода написал: «Первый ссыльный — неодушевленный».

— Так и написал? — переспрашивает девушка в синем платье.

— Так и написал, — отвечает Катя.

Она ходит по залу, продолжая рассказывать, останавливается возле выцветшего от времени поясного портрета мальчика. Строго, в упор глядят тщательно выписанные живописцем большие глаза с тяжелыми веками, вокруг кудрявой головы — венчик. Руки в расписных рукавах нарядного кафтана сложены на груди, пальцы блестят сапфирами и жемчугами.

— Царевич Димитрий, — поясняет Катя. — Убит по приказанию Годунова.

— Это я у Пушкина читал, в «Борисе Годунове», — замечает парень, похожий на цыгана. — Интересно очень все описано! И про царевича тоже. Только там про него сказано, что он рыжий и, потом, уже не маленький, лет, должно быть, двадцати с чем-то.

— Так это ж не тот царевич! — возражает юноша в белой майке. — Это ж самозванец. Неужели не помнишь, Игорь?

— Верно. Я и забыл. — Игорь обращается к Кате: — Вы бы нам еще что-нибудь рассказали…

— Что же вам еще рассказать? Вон видите, кресло царицы…

— А ну ее в болото, эту самую царицу, — вдруг говорит Игорь.

От неожиданности Катя роняет свою палочку-указку.

— Почему, — заикаясь спрашивает она, — почему вы так выражаетесь?

— И как только не совестно, — вмешивается подоспевшая тетя Даша. — Находитесь в музее, в общественном месте, и вести себя не умеете, царицу покойную поносите, можно сказать, на чем свет стоит.

— А она что, вам родственница? — Он дерзко смеется ей в лицо. — Или вы с этой царицей работали вместе?

— Бессовестный, — строго обрывает его тетя Даша. Катя же молчит, сдвинув брови, покусывая губы.

— Вы на меня, пожалуйста, не обижайтесь, — Игорь смотрит на Катю. — Я ведь у вас тут, в музее, второй раз. Что тогда, что теперь — одно и то же вы рассказываете. И слова одни…

— А что, по-вашему, я должна каждый раз по-другому говорить? — Она свысока смотрит на него. — Ведь это история! Факты! Куда от них денешься?

— Да знаю я, — он пренебрежительно машет рукой. — История. Но сколько можно об одном и том же талдычить? Царица, царевич, колокол без уха… Самой-то не надоело?

— Вам, наверное, на пароход пора, — с ледяной вежливостью замечает Катя.

— Успею… Только вот что я вам скажу. Все это, конечно, интересно, я, можно сказать, про безухий колокол долго помнить буду. Ну, а еще что?

— Чего ты еще хочешь? — спрашивает его парень в белой майке.

Он улыбается:

— Чего? Да многого! Хочу, к примеру, знать, что за люди здесь живут, какие в городе фабрики, и про ГЭС, что на берегу стоит, — давно ли построена?

— Вы правы, — сухо говорит Катя. — Это наша вина, работников музея. У нас есть отдел, посвященный современности, только он уже два года ремонтируется.