Сын капитана Алексича
Шрифт:
Игорь только плечами пожимал, не считая нужным спорить со стариком.
— Только этого не хватало! — жаловался он отцу. — Мало у меня забот, так тут еще дед со своими нравоучениями…
Отец успокаивал его словами Варвары Павловны:
— Ничего не поделаешь, старость. Потерпи еще немного…
Как-то при старике Игорь сказал отцу:
— У нас в институте уже начали поговаривать о распределении…
— Куда же тебя прочат? — с беспокойством спросила мать.
— В Благовещенск! Ты ж понимаешь, всю жизнь мечтал…
— Конечно, папа сделает все, что нужно, — сказала
Дед резко выключил приемник.
— Что же именно сделает папа? — спросил он.
Игорь покосился на старика, но ничего не сказал. Потрашев молча разглядывал ногти.
— Понимаете, — улыбаясь, начала Варвара Павловна, — это все очень сложно. Игорь привык к определенным условиям жизни, и потом, не нужно забывать, что у него слабые бронхи, он еще в детстве…
— Нет, я хотел спросить, что сделает папа? — настойчиво спросил старик, глядя на Потрашева.
Не отрывая глаз от ногтей, Потрашев лениво отозвался:
— Ну, позвоню куда-нибудь, поговорю… И вообще, стоит ли сейчас говорить об этом? Ведь Игоря посылают не сегодня…
— Стоит. Очень даже стоит!
Игорь встал, не глядя на деда.
— Может быть, папа, мне не обязательно присутствовать при вашем разговоре?
И, посвистывая, вышел из комнаты.
Старик покачал головой.
— Костя, Костя! — с горечью сказал он. — Ты же все понимаешь!
— Что именно? — спросил Потрашев.
— Ты сам, своими руками толкаешь парня в пропасть…
— Не люблю громких слов, — как бы про себя сказал Потрашев.
Но отца уже невозможно было удержать, пошел-поехал. Он обвинял сына во всех смертных грехах, утверждая, что он портит Игоря, что поступает не по-советски, не так, как положено коммунисту, что по его вине сын вырастет избалованным приспособленцем, считающим, что все кругом обязаны что-то делать для него…
Никто не перебивал его, и он кричал, все более распаляясь, а потом вдруг побледнел, остановился на полуслове, прижав руку к сердцу.
Варвара Павловна испугалась, дрожащими руками налила стакан воды, подбежала к нему. Но он отвел ее руку.
Через день он уехал. Варвара Павловна деликатно уговаривала его погостить еще, не торопиться, и Потрашев тоже сказал:
— Остался бы…
Но отец был непреклонен.
— Поеду. И мне спокойней, и вы без меня отдохнете, — сказал он с легкой усмешкой. — Старики — они утомительны…
— Стало быть, твердо решил? — спросил Потрашев, сделав вид, что не расслышал или не понял слов отца.
И тот ответил, помедлив, как бы понимая все то, что чувствует, но не говорит сын:
— В гостях долго засиживаться не положено…
Сын проводил его на вокзал. Стоя возле вагона, они говорили о всяких пустяках, о погоде, о том, что паровозы теперь постепенно сменяются тепловозами, о том, что носильщикам пора бы выдать новую форму. Оба говорили совсем не о том, о чем думали.
Потрашев украдкой поглядывал на часы, казалось, поезд никогда не тронется с места. И только тогда, когда паровоз загудел и проводник объявил: «Через пять минут отправляемся», — старик торопливо, крепко обнял сына, потом оттолкнул от себя, сказал горестно:
— Боюсь я за тебя, Костя, ох, боюсь…
Он стоял
на площадке, позади проводника, глаза его смотрели на сына, словно хотели запомнить его получше, словно понимали, что больше им не суждено увидеться. А Потрашев шел за вагоном, улыбался, махал рукой, говорил какие-то бодрые слова, какие — и сам не помнит, и, когда поезд скрылся вдали, невольно глубоко, с облегчением вздохнул.Он любил отца и от всей души хотел быть внимательным к нему, но не его вина, что у отца такой характер.
Вечером Игорь спросил с обычной своей усмешкой:
— Ну как, отбыл наш патриарх?
— Дедушка уехал, — строго сказал Потрашев.
Игорь не обратил внимания на тон отца.
— Неуживчивый старик, — небрежно сказал он. — Типичный пережиток проклятого прошлого со всеми вытекающими последствиями.
— Игорек, — укоризненно произнесла мать, — ну можно ли так о старших? — И слегка улыбнулась, чтобы смягчить свои слова. — Надо все-таки уважать возраст…
«Конечно, старик трудный и колючий, — думал тогда Потрашев. — И потом, ясное дело, он устарел, многое до него не доходит. Живет старыми, обветшавшими понятиями, которые ужо непригодны для нас…»
Он был незлопамятен, вскоре написал отцу открытку — несколько слов: как доехал, как здоровье, может быть, что-нибудь ему нужно? Приглашал приехать еще…
Отец долго не отвечал. Потом позвонил как-то из Ленинграда, сказал, что был болен, но теперь уже все в порядке. Спросил, как они все, здоровы ли?
— Здоровы, — ответил Потрашев. — Все тебе кланяются.
Разговор, в общем, не получился: привет твоим, привет тебе… Да и много ли наговоришь за три минуты?
Переписывались они редко. Оба — и Потрашев и отец — не очень любили писать письма. Иногда звонили, то отец ему, то он отцу, перебрасывались общими словами. Отец говорил всегда:
— Я здоров. Все в порядке…
…Теперь отец умер. Он ушел навсегда, и его облик, его привычки, его трудный характер, все то, что присуще было только ему и ни в ком другом никогда уже не повторится, — все это ушло с ним.
И вместе с ним навсегда ушел первый снег, когда-то упавший на его плечи, и первый дождь, смочивший его лицо, и любовь, и вражда, и дружба. Навсегда.
Какое все-таки неумолимое, совершенное в своем первозданном значении слово — навсегда…
4
Он сел за стол, который еще в незапамятные времена из-за сломанной ножки был плотно придвинут к стене. Когда-то отец говорил:
— Есть такие люди, вроде этого стола. Стоят на месте — ничего не видать, все в порядке. А вот тронь с места — не выдержат, падают…
Стол был, так же как пол и камин, щедро покрыт пылью.
На столе лежали картонная папка и настольный календарь.
Потрашев раскрыл папку. Она была полна газетных вырезок, сколотых скрепками. Это были очерки и заметки, посвященные героическим подвигам. Потрашев увидел фотографию «небесных братьев» Гагарина и Титова, очерк о них, заметку о подвиге дружинника, поймавшего опасного преступника, рассказ о том, как трактористы спасли скот от пожара в хакасском совхозе.