Сын капитана Алексича

«Зачем ему это все нужно было? — удивился Потрашев, разворачивая и читая все новые вырезки. — Почему он собирал их?»

Незаметно для себя он зачитался. Особенно увлек его рассказ о молодом враче станции «Северный полюс», который сам себе сделал операцию аппендицита.

«Вот бы Игорю почитать», — подумал Потрашев и тут же представил себе скучающее лицо сына, его иронически сложенные губы. Нет, Игоря ничем не проймешь, ничем не удивишь.

Потом Потрашев раскрыл календарь. Запись на первом же листке привлекла его. Он узнал острый, крупный почерк отца.

«Пойти в магазин, проверить, как работает молочный отдел».

Потрашев еще раз перечитал запись. Да, именно так: проверить, как работает молочный отдел. Вот ведь характер!

«Зайти к Кирпичеву, — читал он на следующем листке. — Завтра в семь часов. У Кирпичева с потолка течет. День и ночь стоит ведро. Безобразие».

Слово «безобразие» подчеркнуто жирной чертой.

Потрашев листал листки календаря, один за другим, и казалось, до него доносится голос отца.

«Сегодня написал о Кирпичеве письмо в «Ленинградскую правду». Так жить невозможно».

И слово «невозможно» опять подчеркнуто.

Хлопнула входная дверь. Видимо, соседка ушла куда-то.

Потрашев листал календарь.

Вот запись об этом самом Доме пионеров.

«Сегодня иду в Дом пионеров Смольнинского района. Будем читать Пришвина».

И следующий листок:

«Обязательно поговорить с Валей Славиной. Доказать ей, что так нельзя».

Да, отец был верен себе. Постоянно хотел кого-то в чем-то убедить, что-то втолковать, доказать то, что считал нужным.

Может быть, эта самая Валя Славина и звонила давеча? Та самая, которой надо доказать, что так нельзя?

Вновь зазвонил телефон. Соседки не было. И Потрашев пошел в коридор.

— Вас вызывает Синеволжск, — услышал он, сняв трубку.

Вслед за тем раздался голос сына:

— Старик, это я. Как дела?

— Никак, — сухо ответил Потрашев, чувствуя невольную досаду на сына за его голос, невозмутимо звонкий, за небрежный тон.

— Прими мои соболезнования, — бодро сказал сын. — Ну и все такое прочее, что полагается в этих случаях. Но жизнь есть жизнь. Слушай, если можно, купи мне готовальню, моя совсем уже никуда…

— И все? — спросил Потрашев.

— Пожалуй, — сказал сын. Может быть, он и хотел бы еще что-то добавить, но Потрашев, не слушая, не желая больше ничего слушать, положил трубку.

Несколько минут он стоял в темном, молчаливом коридоре, и снова, как раньше, на аэродроме, его охватило зябкое, неуютное сознание своего одиночества.

Впервые отчетливо и ясно он ощутил, что одинок.

Да, как ни странно, он, веселый, общительный, контактный, умеющий легко сближаться с людьми, одинок, как сыч. Абсолютно и неоспоримо!

Никогда раньше подобная мысль не приходила к нему. Может быть, потому, что был жив отец? Это был тот горячий, живой островок, к которому он мог прибиться всегда, в любое время, та нить, которая вела его от самого детства, от той поры до нынешних дней.

В первый раз в жизни он холодно, отчужденно посмотрел на себя со стороны и увидел благополучного, уверенного, умеющего хорошо, вкусно пожить человека, и все-таки одинокого. Безусловно одинокого.

Он не любил признавать свои ошибки, но на этот раз признался сам себе: он ошибался в отце. Он любил отца, слов нет, любил, но привык относиться к нему не то чтобы свысока, а несколько снисходительно.

Отец был, по общему признанию, неудачником, «несостоявшимся». Хотелось многого, а ничего не сумел достичь.

А он, его сын, был счастливчик, человек удачливой, легкой судьбы.

Так считали все, так считал прежде всего он сам, Потрашев.

Но сейчас он с удивлением ощутил себя обделенным. И горькая, тонкая, как игла, жалость к себе впервые уколола его сердце.

Он открыл дверь, стоя на пороге, посмотрел в глаза на портрете, встретившие его взгляд.

Тот мальчик был другим, непохожим на него, словно жил не на той планете. Тому не надо было лгать, приспосабливаться, скрывать свои мысли. А этот… о, как много, как часто приходилось ему в последние годы фальшивить, изворачиваться, лукавить и лгать, лгать…

Вот хоть вчера. Вчера он лгал, сидя в своем кабинете, лгал, глядя в лицо Лучининой ясными, открытыми глазами правдолюбца.

А ведь она была права. И он это понимал лучше других.

Сгорел дом, в котором она жила. И он распорядился переселить восемь семей погорельцев.

Шесть семей поселили в бараке, на окраине города. Лучинина была в их числе.

Она была серьезно больна — страдала открытой формой туберкулеза. И просила немного — маленькую, самую маленькую комнатку, но только в сухой квартире.

А он не дал. Он сказал ей: «Сейчас нельзя, никак нельзя, но при первой же, самой первой возможности…»

Она поверила ему, но он лгал. У него были резервные квартиры из переселенческого фонда. Две семьи получили хорошие, сухие квартиры в новом доме: семья доцента Симакова и сестра его секретарши Аллы Викторовны. А Лучининой он сказал: «при первой возможности», хорошо зная, что первая возможность представится не скоро.

Интересно, что сказал бы отец, если бы узнал об этом? Хорошенько отчитал бы его, а потом записал бы в свой календарь: «Написать в обком. Прекратить это безобразие!»

И подчеркнул бы слово «безобразие» жирной чертой.

Потрашеву вспомнилось, как года два назад у него была одна женщина на приеме. Работница пригородного совхоза.

До сих пор помнил он ее лицо. Уже немолодая, красивая тяжелой крестьянской красотой, белолицая, с пышными косами вокруг головы.

Недавно она была принята в члены партии и пришла к нему с жалобой на непорядки в совхозе. Директор и старший зоотехник пьянствуют, зажимают критику, дают неверные сводки. Все молчат, словно воды в рот набрали, а она молчать не хочет, ей, как она сказала, «партийная совесть не дозволяет молчать», и она просит его разобраться во всех этих гадостях и по заслугам наказать виновных.

И он обещал ей разобраться. Во всем, как следует. Но в обкоме, как он понял, у директора совхоза нашлась крепкая рука, и даже областной прокурор сказал ему, что все это выеденного яйца не стоит, просто-напросто сведение личных счетов.

Само собой, ничего определенного он сказать ей не мог,' а она приходила к нему еще и еще, и каждый раз он обещал ей разобраться как следует, только пусть подождет еще немного.

В последний раз, выслушав его обычные заверения, она сказала с горечью: