Сын капитана Алексича

Отец усмехнулся:

— Типичный графоман, да еще наукообразный, самый опасный тип графомана.

— Папа, что такое графоман? — спросила Валя.

Отец внезапно нахмурился и обвел дочь и сына взглядом.

— Вот что, — строго сказал он, — я вас обоих весьма серьезно и настоятельно прошу — никому ни слова. Понятно?

— Понятно, — охотно отозвалась Валя, ровно ничего не поняв. — Конечно, понятно.

Отец недовольно поморщился:

— Я имел неосторожность высказаться при вас, так что очень, очень прошу…

— Все понятно, — прервал его Толя.

Он-то понял все сразу. Платон Сергеевич написал очень плохо, но они, он и Валя, не должны никому говорить об этом. Папа так хочет, так и должно быть.

В глубине души Толя был доволен: он не любил директора, и никто его не любил. Директор был заносчив, груб, мог оборвать, не дослушав; по всякому поводу вызывал родителей в школу и потом долго и нудно разглагольствовал о долге семьи, обязанной совместно со школой помогать делу воспитания подрастающего поколения.

Как все ограниченные, приверженные внешней суете люди, он изъяснялся крайне высокопарно, с учителями держал себя надменно, а с представителями роно и с другим каким-либо начальством — подобострастно и льстиво.

— Папа ему выложит, — с удовольствием сказал Толя Вале. — Он его разделает как надо!

— А мне его жаль, — сказала добросердечная Валя.

— Почему тебе его жаль?

— Смотри, какая толстая папка, сколько времени он ее писал?

— Пусть не будет наукообразным графоманом, — сказал Толя и злорадно засмеялся еще и оттого, что усвоил и сумел к месту применить новое, незнакомое раньше слово.

Спустя десять дней директор явился к ним снова.

Толя открыл ему дверь, с наслаждением посмотрел на его круглые, самодовольные щеки.

«Сейчас получишь, — подумал Толя. — Вот погоди немножко…»

Отец встретил директора в столовой. Радушно протянул ему обе руки:

— Рад вас видеть, дорогой мой… — Широко улыбнулся. — Поздравляю! На мой взгляд, превосходно!..

Лицо директора просияло, и он больше, чем обычно, стал похож на быстро вытянувшегося подростка.

— В самом деле? — дрогнувшим голосом спросил он.

— Превосходно! — повторил отец. — Если хотите, я могу даже быть оппонентом на вашей защите.

Директор вынул платок из кармана и словно соринку смахнул со щеки.

— Слова человеческие, — растроганно начал он, — слова человеческие слишком бедны, чтобы выразить…

— Да что вы, — прервал его отец, — будет вам. Идемте ко мне, я уже написал отзыв…

Толя молча, в изумлении, переводил глаза с директора на отца. В голове его никак не могло уложиться: значит, отец говорит заведомую ложь?

Но почему? Зачем ему это нужно?

Он ловил взгляд отца, один только взгляд, но отец, как нарочно, ни разу не посмотрел на него.

Потом директор, счастливый и окрыленный, вышел из кабинета со своей папкой. Михаил Федорыч провожал его.

— Поверьте, никогда не забуду, — сказал директор.

— Помилуйте, — сказал отец.

— Нет, нет, — директор прижал к себе свою папку. — Слова человеческие не в силах выразить мои чувства…

— Полноте, — сказал отец.

Толе подумалось, что оба они играют в какую-то нехитрую, известную обоим игру.

Щелкнула дверца лифта. На площадке показалась Мария Михайловна.

Она сощурила близорукие глаза, узнала директора, с неприкрытым испугом воскликнула:

— Опять вы? Что случилось?

Отец усмехнулся мягкой, снисходительной к женским слабостям усмешкой:

— Моя жена в своем репертуаре…

— Что вы, — ласково заверил директор, — ничего не случилось, все в полном порядке.

Улыбаясь, прижимая к груди свою папку, он еще раз поклонился отцу и зашагал по лестнице вниз.

И по мере того как он удалялся, с лица Михаила Федорыча исчезало улыбчивое оживление.

Он первый вошел в столовую, сел на диван, утомленно откинул голову.

— Наконец-то! Словно гора с плеч…

Мария Михайловна положила на стол свой портфель, туго набитый книгами.

— Ты о чем? — спросила она.

— Вот уж не думал, что сумею написать, — ответил отец, — никак не думал.

Она села напротив него, сложив руки на коленях.

— Зачем он приходил?

— Все за тем же, — досадливо сказал отец, — ты же знаешь, графоманы — люди настойчивые.

— Ты ему все сказал? Все, как есть?

Несколько мгновений он молча смотрел на нее.

— Что, по-твоему, я должен был сказать ему?

Он встал с дивана, она подняла голову, снизу вверх глядя на него.

— То, что ты думаешь…

Легкая, необидная усмешка загорелась в его глазах.

— Значит, я должен был сказать ему, что рукопись его ни к черту не годится, — так, по-твоему?

Она кивнула:

— А как же иначе?

— Ну знаешь, — заметил он, подойдя к ней.

И вдруг она, обычно слушавшая его, покорная во всем, сказала негромко, выделяя каждое слово:

— Думать одно, а говорить другое — нечестно!

Не отвечая, он смотрел на нее, и глаза его из серых стали темными, почти черными.

— Ты это серьезно? — очень тихо спросил он.

— Конечно, серьезно, — ответил за нее Толя. Все это время он молча сидел в углу. Он хотел промолчать и не мог. — Конечно, серьезно, — повторил он.

Отец чуть повернул голову в его сторону:

— Выйди отсюда.

— Почему? — спросил Толя.

Отец сжал губы, словно хотел удержать рвущиеся слова.

— Ты слышишь, что я сказал?

— Но мама права… — начал Толя.

— Выйди! — прикрикнул отец. Никогда еще он не казался таким злым, непохожим на самого себя.

Толя встал и вышел из комнаты.

Было тихо в квартире. Валя ушла куда-то, на кухне настойчиво тикали часы-ходики.

Толя подошел к кухонному окну. Деревья качались от ветра, желтые листья медленно слетали на землю.

Все было так, как вчера, как третьего дня, как неделю тому назад.