Сын вождя

Хальрод поворчал, но правоту сына признал — иного объяснения тому, что произошло, не нашел. А поскольку мед в Соколиную ночь лился рекой, никто так и не вспомнил, кто наворотил дел.

Через несколько дней скандал утих, и о нем никто уже не вспоминал, а размеренная домашняя жизнь потянулась своим чередом.

Льеф, конечно, больше так не рисковал. Наутро он и сам немного удивился тому, что натворил — но все равно не жалел. Вспоминая гибкое нежное тело, извивавшееся под ним, он думал, что сделал бы так еще и еще. Что нужно было сделать так уже давно.

И спустя пару недель после случившегося отвел Кадана в подземный дом. Здесь было не так мягко и тепло, и удалось лишь уткнуть его лицом в стену и взять со спины, чуть-чуть приспустив штаны. И хотя Кадан был сладким и нежным изнутри, Льеф отчетливо ощутил, что это не то. Он часто и торопливо целовал Кадана в загривок, молча извиняясь за то, что это все, что он может ему подарить. А когда все закончилось — долго не выпускал из рук, вопреки всякому смыслу опасаясь, что тот сбежит.

Кадану и вправду после этого раза было не очень хорошо, но через некоторое время он успокоился и уже так же льнул к северянину.

— Не хочу возвращаться к ним, — прошептал он, вжимаясь в плечо Льефа щекой.

— Я тоже не хочу, чтобы ты уходил.

Льеф помолчал и добавил:

— Мы уедем, как только двинутся льды.

— Твой отец отпустит нас?

— Я не буду спрашивать. Ты мой, а не его.

Кадан ничего не сказал. Хотя слова эти и звучали неправильно, ему все же становилось спокойно от них. И казалось, что если только Льеф все время будет рядом, то все всегда будет так же хорошо, как теперь.

— Ты не ответил на вопрос.

Кадан чуть отодвинулся, обнял колени руками и положил подбородок на них.

— Я не пел с тех пор, как ты меня увез, — тихо сказал он.

Льеф опустил ладонь на его согнутую спину и провел рукой к пояснице.

— Тебе все еще снятся сны? — спросил он.

Кадан быстро кивнул.

— Я не хочу об этом говорить, — сказал он. — И да, если ты спросишь — я хотел бы вернуться домой. Но что было — прошло. Я на всю жизнь останусь рабом. Сигрун сказала… удача навсегда покинула меня.

— Сигрун не могла так сказать.

— Мы оба знаем, что это так.

Льеф молчал. Кадан был прав. Раб всю жизнь оставался рабом. Даже если бы господин отпустил его — чего Льеф делать не собирался — на Кадане на всю жизнь останется клеймо.

А для Льефа уже не имело значения, что галл проиграл. Сила, судьба и воля богов — все эти слова теряли смысл, когда они оставались вдвоем, потому что Льеф просто хотел, чтобы Кадану было хорошо. И еще — чтобы Кадан стал таким, каким Льеф впервые увидел его.

— Моя мать была рабыней, — сказал он после долгой паузы то, чего вслух не произносил никогда. — Но мне рассказывали — у нее были драгоценности, платья и меха. Было то, чего нет у многих жен. Дай мне срок.

Кадан невольно провел рукой по волчьей шкуре, и, будто поняв, о чем он думает, Льеф наклонился и обнял его со спины.

— Не снимай его, — шепнул он в самое ухо Кадану, так что по телу того пробежала дрожь, — пока он с тобой, я тоже буду с тобой.

— Так и есть, — Кадан обернулся и коснулся поцелуем губ Льефа — в первый раз он осмелел настолько, что сделал это сам. Льеф замер от неожиданности, но уже через мгновение принялся яростно целовать его в ответ.

— Только боги знают, как я хочу тебя… — прошептал он.

— Прямо здесь?

Льеф качнул головой.

— Потом. Когда мы будем только вдвоем. Когда я смогу дать тебе все, чего бы хотел.

Кадан закрыл глаза и прижался к щеке Льефа лбом. Какое-то время он молчал, а потом спросил:

— Ты правда хотел бы, чтобы я спел?

Льеф кивнул и убрал с его щеки непослушную прядь волос, приоткрывая лицо.

Кадан на секунду поднял веки, чтобы взглянуть на него, а затем снова опустил и так, не отстраняясь, запел — протяжно и негромко, но так, что голос его разливался далеко над рекой, подобный крикам чаек над морской волной.

Он пел о дальних странах и чудесных островах, о великих героях и древних богах — те песни, которые знал. Хотя хотел бы в эти секунды петь о другом — о том, как настоящая магия творится внутри, когда Льеф обнимает его, и душа Кадана переплетается в объятиях с его душой.

Прошло несколько дней. Улучив момент, когда Кадан закончил работу и остался один, Льеф отозвал его в сторону, за стабур.

— Что-то случилось? — спросил Кадан, который не совсем понимал, почему Льеф не дождался вечера.

Льеф покачал головой.

— Ничего. Мне не дают покоя твои слова.

— Мои слова?

— Про судьбу.

Кадан озадаченно смотрел на него.

Льеф же забрался пальцами под правый рукав меховой куртки, в которой ходил с тех пор, как остался без плаща, а когда вынул — уже держал в руке золотое обручье.

Поймав запястье Кадана, он защелкнул браслет на нем. Взгляд Кадана оставался все таким же недоуменным. Он поднес запястье к глазам и кончиком пальца провел вдоль извивающегося тела дракона, выгравированного на браслете.

— Его дал мне конунг, — сказал Льеф, — так удача конунга перешла ко мне. Теперь я хочу, чтобы она стала твоей.

В глазах Кадана проскользнула искорка понимания.

— Ты думал об этом? — все так же удивленно спросил он.

— Да. Я все время думаю о тебе. С тех пор, как впервые увидел на чужом берегу.

Кадан перехватил ладонь Льефа, отпустившую было его запястье, и прижал к щеке.

— Я тоже все время думаю о тебе, — сказал он.

Льеф наклонился и поцеловал его.

— Спасибо, — шепнул Кадан в приоткрытые губы северянина. — Но мне не стоит носить его, Льеф. Даже плащ…

— Если кто-то захочет отобрать, скажи — я отрублю ему руки. Так и будет, Кадан. Такова воля богов и их наказание тому, кто ворует чужую судьбу.

Кадан кивнул, хотя и сомневался, что угроза поможет, если прозвучит из его уст.

Однако же ничего плохого в самом деле не произошло. Многие заметили браслет, но никто не решился подойти к Кадану — ни для того, чтобы отнять, ни для того, чтобы задать вопрос. Только вечером он уловил шепоток: