Т. 11 Угроза с Земли

— Господи! Конечно! Линялый, какой же я, однако, осел!

Теперь Мейги казался ему не тяжелее летнего пальто. Звезды сияли ярче, его силы были неисчерпаемы. Даже когда они сошли с шоссе и пошли по проселку, который вел к дому Врача у подножья холмов, путь казался сносным, а ноша легкой. Маккинон знал, что наркотик сжигает его плоть, что ресурсы энергии организма уже давно выработаны и потребуются долгие дни, чтобы восстановить эту безумную растрату. Впрочем, сейчас все это было ему безразлично.

Никакая цена не казалась ему слишком дорогой, когда наконец он оказался у калитки забора, окружавшего дом Врача, — на своих двоих и со все еще живым подопечным, который к тому же находился в полном сознании.

Маккинону целых четыре дня не позволяли видеться с Мейги. Все это время его самого держали на положении полуинвали-да, чтобы восстановить потерянные за двое суток двадцать пять фунтов веса и ликвидировать последствия огромной перегрузки на сердце в последнюю ночь. Высококалорийная пища, солнечные ванны, отдых, мирные окрестности, плюс его собственное железное здоровье помогли ему быстро и полностью восстановить вес и силы. Он был очень доволен и собой, и своей болезнью, и постоянным общением с Врачом и Персефоной.

По календарю Персефоне было пятнадцать. Дейв никак не мог решить, считает ли он ее более взрослой или более юной. Она родилась уже в Ковентри и прожила всю свою короткую жизнь в доме Врача, так как ее мать умерла там при родах. Во многих отношениях она была совершенным ребенком, поскольку не имела опыта жизни в цивилизованном обществе и мало общалась с обитателями Ковентри, если не считать пациентов, посещавших Врача. Зато ей разрешалось без спроса брать книги из библиотеки этого опытного и оригинального ученого. Маккинон неоднократно поражался глубине ее научных познаний — она знала гораздо больше, чем он. От разговора с ней оставалось впечатление, что он беседует с пожилым и всезнающим матриархом, но тут же у нее прорывалось какое-нибудь совершенно нелепое высказывание о внешнем мире, и он вспоминал, что перед ним всего лишь неопытный ребенок.

Маккинон немного увлекся ею. Нет! Конечно, совсем несерьезно, особенно учитывая ее щенячий возраст! Но все же на нее было приятно смотреть, а он стосковался по женскому обществу. Он и сам был еще достаточно молод и вполне был способен извлекать удовольствие из созерцания редкостных умственных и физических достоинств этой юной девицы.

Его гордости был нанесен сокрушительный удар, сравнимый только с приговором на ссылку в Ковентри, когда выяснилось, что Персефона рассматривает его вкупе с другими обитателями Ковентри как жалкого неудачника, заслуживающего лишь сострадания и помощи, ибо с головой у него что-то неладно.

Дейв пришел в бешенство и целый день куксился в одиночестве, но чисто человеческое стремление оправдаться и быть за это обласканным, заставило его отправиться на поиски Персефоны с целью убедить ее в собственной неправоте. Он подробно и весьма эмоционально разъяснил ей причины, которые привели его к суду и осуждению, разукрасив свой отчет блестками собственной философии и остроумия, после чего доверчиво спросил, поняла ли она, в чем дело, и одобряет ли теперь его поведение.

Никакого одобрения не последовало.

— Я не понимаю вашу точку зрения, — сказала она. — Вы сломали ему нос, а он вам ничего плохого не сделал. И вы хотите, чтобы я это одобрила?

— Но Персефона, — запротестовал он, — ты же игнорируешь тот факт, что он обозвал меня оскорбительным словом!

— Не вижу связи, — отпарировала она. — Он губами произвел звук, обидел вас словом. Если это слово к вам не подходит, то звук лишен смысла. Если слово верно определяет ваши качества, если вы и есть то, что означает данный звук, значит, вы полностью соответствуете представлению человека, который высказал ваше определение вслух. Иными словами, никакого ущерба вам нанесено не было. А вот что сделали вы — дело совсем иного рода. Вы сломали ему нос. Это уже ущерб. Защищая себя, общество должно было отыскать вас и определить, действительно ли вы столь эмоционально неустойчивы, что можете снова нанести ущерб кому-то из своих сограждан в недалеком будущем. Если да, то вас надо отправить в карантин на излечение или удалить вас из общества — в зависимости от того, что вы предпочтете.

— Значит, и ты думаешь, что я псих? — обвинил он ее.

— Псих? Не в том смысле, в каком вы это понимаете. У вас нет пареза, нет тромба в мозгу или какого-то другого дефекта, который мог бы обнаружить врач. Но с точки зрения вашей семантической реакции, вы столь же социально ненормальны, как какой-нибудь фанатичный охотник за ведьмами.

— Послушай, но ведь это же дико несправедливо!

— А что такое справедливость? — она взяла на руки котенка, с которым играла. — Я пошла домой. Становится прохладно.

И она ушла в дом, бесшумно ступая по траве босыми ножками.

Если бы наука семантики развивалась так же быстро, как психодинамика и ее производные — искусство пропаганды и управление психологией толпы, Соединенные Штаты, надо думать, никогда не попали бы под власть диктатуры, а затем не были бы вовлечены во Вторую революцию. Все научные принципы, положенные в основу Ковенанта, увенчавшего Революцию, были сформулированы очень давно — еще в первой половине XX века.

Но труды пионеров семантики — К. К. Огдена, Альфреда Коржибского и других — были известны лишь горстке ученых, в то время как психодинамика в результате серии войн и неистовства вышедшего из-под контроля производства получила сильнейшее ускорение и шла вперед мощными рывками.

Семантика — «значение значений» — дала метод, который впервые показал, как научная методология может быть применена к любому факту повседневной жизни. Поскольку семантика имела дело со словами, написанными или изреченными, детерминирующими поведение человека, то ее сначала восприняли как нечто, имеющее отношение только к словам, а потому интересное лишь для профессиональных словесных манипуляторов, т. е. для писателей, работающих в области рекламы, и для профессуры, интересующейся этимологией. Крошечная группка неортодоксальных ученых попыталась приложить семантику к личным проблемам человека, но их труд был сметен эпидемиологическими массовыми психозами, подобными тем, что уничтожили Европу и ввергли Соединенные Штаты в эпоху Темных Веков.

Ковенант был первым общественным документом, составленным на научных основах, и здесь мы должны отдать должное его основному автору — доктору Михею Новаку — тому самому Новаку, который был главным психологом революции. Революционеры хотели обеспечить максимум личной свободы гражданам. А как можно было сделать это без учета математической вероятности? Сначала они отправили на свалку идею «справедливости». Семантически исследованная «справедливость» не является реальностью — такого феномена в континууме пространство-время-материя, в который можно ткнуть пальцем и сказать — вот она, справедливость, — просто не существует. Наука же имеет дело лишь с тем, что может быть наблюдаемо и может быть измерено. Справедливость — не может, а потому никогда не будет иметь одного и того же значения для двух разных людей. А всякие там «звуки», произносимые в связи с этим словом, лишь увеличивают и без того большую путаницу.

А вот ущерб — физический или экономический — может быть и указан, и измерен. Ковенант запретил гражданам наносить друг другу ущерб. Любая акция в отношении данной личности, которая не вела к физическому или экономическому ущербу, объявлялась вполне законной.

Поскольку концепция «справедливости» была отброшена, не могли остаться и основанные на ней стандарты наказания. Пенология заняла место рядом с ликантропией и другими древними поверьями и ворожбой. Но поскольку было бы непрактично разрешать источнику опасности оставаться в обществе, то нарушителей общественного спокойствия подвергали осмотру и тех, что были способны на повторение такого поступка, ставили перед выбором — либо пройти психологическую переориентацию, либо быть изолированными от общества — т. е. отправиться в Ковентри.