т.2. Проза и драматургия

Косавец.Например?

Кондаков.Я писал: «К пятнадцатому октября подружиться с Валей Завьяловым». Рядом была графа — выполнено. «К первому марта научиться драться». Выполнено. И так далее. Эти были клятвы тактические. Были и стратегические. «Купить маме подарок на свои деньги». Заработал. Выполнено. «Жениться на хорошей девушке». Выполнено. «Стать шофером грузовика» — зачеркнуто, «летчиком» — выполнено, «врачом» — выполнено.

Косавец.Постой, а летчиком?

Кондаков.Кончил аэроклуб. И там была еще одна клятва — стать таким, как дядя Миша. Дядя Миша, родной мамин брат, был всего-навсего столяром, мастером по дереву, работал на фабрике. Вся его жизнь — это цепь несчастий и самопожертвований. На войне потерял ногу. Вернулся, а жена от него, оказывается, ушла. На свои жалкие деньги воспитал единственного сына, который почему-то стал «стилягой», как говорили в те годы, попал в дурную компанию, дело кончилось тюрьмой. Сам дядя Миша заболел эндартериитом, но курить не бросал, как мы с ним ни боролись. Жизнь била его жестоко. И все-таки я не знал более стойкого, более светлого, более жизнерадостного человека, чем мой дядя Миша. Бывало, сядет, возьмет в руки гитару… «Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои…» Любил эту песню… Только на его похоронах, где собрался весь завод, я узнал, что мой дядя Миша — кавалер трех орденов Славы. Иногда эта мысль мучает меня.

Косавец.Какая?

Кондаков.Что я не стал таким, как он. Что я сгибаюсь под ударами судьбы.

Косавец.А они есть?

Кондаков.Есть.

Косавец.Ты — славный парень, Рем. Я всегда готов тебе помочь. Если будет какая нужда — с радостью. Или материально…

Кондаков.Материально — я лучше пойду приемщиком бутылок работать. Говорят, у них неплохие барыши.

Косавец.Пойми меня правильно, я буду поддерживать тебя во всем. Кроме — этого… (Показал на прибор.)

Кондаков.Ах, вот как… Извини, Лев Михайлович, но, когда речь идет о нашей профессии, о лечении больного, я не признаю ни любви, ни дружбы. Только дело, только истина.

Косавец.Хорошо, что мы с тобой хоть объяснились. Поздно уже. Потопаем?

Кондаков.Нет, я еще посижу.

Косавец.Тогда — физкультпривет! (Подошел к двери, остановился.)Я позволю себе процитировать… а вот кого — не помню. Не важно. Где-то сказано: «Все пилоты делятся на смелых и старых». Так вот, я предпочитаю быть… старым.

Кондаков.Что же, и это — позиция… Но если уж жить в небоскребе, то не на первом этаже.

Косавец.Тоже цитата?

Кондаков.Это я сейчас придумал.

Косавец.Хорошо.

Кондаков.Что?

Косавец.Хорошая мысль. Ты со мной поработай, ленинградский гений, может, обратишь меня в свою веру!.. Сейчас приплетусь домой к самому скандалу.

Кондаков.Из-за чего?

Косавец.Из-за чего-нибудь. У Вертинского есть такой романс: «Как хорошо проснуться одному». Раньше не понимал, как это можно было такую ерунду написать. Теперь наконец-то понял. Впрочем, у меня же есть для нее контрудар: «Кур французских выкинут!» Это ее заинтересует. Пока, Рем. Несмотря ни на что, мы хорошо с тобой поговорили. Я рад.

Кондаков.Я — тоже.

^{Косавец ушел.}

* * *

Кондаков (к залу).Где же я совершил ошибку? Да. Я совершил ошибку, когда поехал в Пулковский аэропорт. Унизил себя… Почти двое суток просидел в кресле на галерее, наблюдая за регистрацией билетов на Симферополь. Наконец они появились — моя Ириша и ее возлюбленный. Такой вялый тюфячок. Как он увел от меня жену? Художник-оформитель… оформитель чужих несчастий… Чем он ее взял? Надеюсь, не деньгами… Ирина все оглядывалась, будто чувствовала, что я здесь. Больше всего меня вдруг поразила наша клетчатая сумка, из которой торчали ласты… торчали точно так же, как и в те годы, когда мы с Иришей улетали в тот же Симферополь. Я чуть не поседел из-за этой сумки нашей, в серую клеточку. Я купил ее давным-давно в Берлине, в магазине на Александерплац. Она прошла через весь наш роман с Иришей, потом — через всю нашу жизнь. Теперь эта сумка уезжала от меня, будто символизируя мое горе. Я поднялся с кожаного кресла, на котором просидел двое суток, и даже сделал несколько шагов по направлению к ним, чувствуя, как все темнеет у меня перед глазами. Но какой-то умный и рассудительный мальчик — тот, что когда-то завел «Тетрадь клятв», играл в футбол на пустырях Охты, учился летать на самолете у инструктора Бориса Жучкова и был надеждой и ершистым оппонентом академика Марковского, — вовремя остановил меня, быстро и точно поставив диагноз: «Состояние аффекта». Он взял меня за ручку, отвел обратно в кресло, дал закурить, одновременно сунув в руки таблетку седуксена. Но седуксен я не взял. Довольно тупо прождал, когда кончится регистрация и пассажиры этого рейса уедут на горизонтальном языке эскалатора в другую, предназначенную для них жизнь. Я еле доехал домой. Чего я добился? Я ведь и так знал, что она разлюбила меня. Просто унизил себя этой поездкой, и все…

* * *

^{Вошла Лариса.}

Лариса.Рем Степанович, вы устали?

Кондаков.Нет-нет, просто задумался.

Лариса.Может, отложим?

Кондаков.С какой стати?

Лариса.У вас было сегодня много работы.

Кондаков.В больнице всегда много работы. Но вообще-то Максаков помучил нас с Львом Михайловичем. Неприятный тип, тяжелый. Что с Короткевичем?

Лариса.Готовлю.

Кондаков.Давайте. Электроды на голову крепить пластырем. А эти вот на виски.

Лариса.Рем Степанович, сознаться вам в одном грехе?

Кондаков.Вообще-то я не священник, но если это облегчит душу…

Лариса.Я вчера гадала на вас.

Кондаков.Методика, надеюсь, проверенная? На кофейной гуще, на ромашке?

Лариса.Методика проверенная. На картах.

Кондаков.И что же вышло? Дальняя дорога?

Лариса.Вы кого-то любите.

Кондаков.Пиковую даму?

Лариса.Нет, бубновую.

Кондаков.Ну, а гадали вы на занятиях в вечернем университете?

Лариса.Это не важно. Вы кого-то любите.

Кондаков.И я упал в ваших глазах?

Лариса.А вас это испугало бы?

Кондаков.Конечно. Упасть в глазах ангела — значит, потерять надежду на райскую жизнь.

Лариса.Знаете, Рем Степанович, когда имеешь дело с людьми, с которыми поработал дьявол, волей-неволей приходится быть ангелом.

Кондаков.Вы, Лариса, высказали глубокую и очень важную для меня мысль.

Лариса.Сейчас?

Кондаков.Да, только что.

Лариса.Нет, я высказала ее раньше.

Кондаков.Да? Какую?

Лариса.Вы кого-то любите… Пойду готовить Короткевича.

^{В дверь постучали. На пороге возник артист Янишевский. Лариса ушла. Янишевский снял плащ, под плащом оказалась полная форма гестаповского офицера. Явно нервничая, он сел, закурил.}

Янишевский.Обратно-то выпустят?

Кондаков.А чего тебе тут делать-то? У нас есть санаторное отделение, отдохнуть можно прекрасно. Подумай.

Янишевский.Шутки у тебя, Рем, дурацкие.

Кондаков.Шутки такие же, как и вопросы. Значит, повторяю. Человек, которым мы с тобой будем заниматься, невосприимчив к окружающему миру. К сегодняшнему дню оказались бесполезными все методы его лечения. Мы с тобой начнем психодраму. Восстановим обстоятельства, которые были пусковым моментом его болезни. Очевидно, это случилось при допросе в гестапо. Мы восстановим внешнюю атрибутику допроса: фигура в форме, крик, угрозы. Если — в случае чудовищного везения — у него возникнет хоть крошечная новая реакция на эту атмосферу, я включу аппарат. Мы зафиксируем эту реакцию. Не знаю, как долго нам придется заниматься этим. Может, чудо произойдет сегодня. Может, через год. Если ты устанешь — найду другого человека.