Табу и невинность
Шрифт:
У той идеи гражданского общества, которая завоевала популярность в Центральной и Восточной Европе, совсем немного общего с дискуссиями прошлого, с рассуждениями Локка, Фергюсона, Смита, Гегеля, Токвиля, Маркса или Грамши. Она выросла из длительной истории послевоенного сопротивления. Мы вернемся к ней через минуту. Само понятие гражданского общества появляется в языке нарождающейся оппозиции под воздействием ее контактов с западными интеллектуалами. Идея гражданского общества, по разным причинам, захватывала и чаровала как постмарксистские сообщества западных левых, так и неоконсервативные круги. И те и другие искали на Востоке ценного союзника в идейных баталиях, которые велись в их собственном мире. Левые видели в гражданском обществе пространство свободы, диалога, коммуникации. Нетрудно также найти здесь в новом облачении переодевшуюся старую тоску по общественному самоуправлению, благородную утопию об эмансипации общества, его освобождении от доминирования государства. Консервативные же мыслители обнаруживали в этом понятии инструмент для критики индивидуализма, чрезмерно – по их мнению – концентрирующего внимание на правах, свободах и возможностях выбора независимого индивида. В мечтах им видится восстановление общественной сплоченности и общественного контроля без внешнего принуждения. Идея
В языке независимых кругов Центральной и Восточной Европы понятие гражданского общества служило формулированию оппозиционного отношения к власти тамошнего государства, насквозь пропитанного партийностью. Это понятие было выражением его отбрасывания, инструментом для прочерчивания резкой линии, отделяющей «нас» от «них». Требование о возвращении гражданских прав должно было служить восстановлению элементарного равенства, разъяснению жителям этой части Европы, что они лишены указанных прав; наконец, оно помогало делегитимизации власти. Размещение в центре размышлений именно понятия общества содержало в себе диагноз ситуации данного региона. При таком видении основополагающий конфликт противопоставлял друг другу не народы, классы или расы, хотя сознание ограниченного суверенитета и зависимости от Москвы было широко распространенным. Основная антитеза противополагала наши общества с их растущими гражданскими, демократическими устремлениями репрессивной системе власти и тем общественным группам, которые были в ней привилегированными.
В популярности понятия гражданского общества можно также видеть рождение новой концепции народа: политического народа, содружества всех граждан, проживающих на территории государства, а не – в соответствии с традицией, господствующей в Центральной и Восточной Европе, – народа этнического, создаваемого узами крови, традиции и веры.
Это изменение можно связывать с тем фактом, что возникавшие в 1970-е годы независимые группы и круги оставались под сильным влиянием интеллигенции с левыми и либеральными взглядами, несомненно прозападными. Оппозиция, ориентированная национально, консервативно, традиционалистски, появится на публичной площадке несколько позже.
Стратегия сопротивления
Рефлексия таких деятелей и публицистов, как Вацлав Гавел, Яцек Куронь, Адам Михник или Янош Киш, на тему гражданского общества в Центральной и Восточной Европе, формулирование ими стратегии восстановления независимой публичной жизни было результатом обдумывания оппозиционными кругами, в чем причины неудач ранее предпринимавшихся попыток свержения или реформирования «реального социализма».
Военная интервенция в Венгрии в 1956 и в Чехословакии в 1968 году доказывала, что в условиях советского господства нельзя рассчитывать ни на радикальную трансформацию, становящуюся результатом социальной революции, ни на радикальные перемены, инициированные реформистски настроенными коммунистами. Фронтальное столкновение с интересами империи было, по всеобщему суждению, обречено на неудачу. Именно поэтому после 1956 года в кругах власти, рождающейся оппозиции и со стороны Запада предпринимались различные попытки либерализации и демократизации стран советского лагеря посредством ограниченных и распределенных во времени реформ.
Стратегия, которую можно назвать «первым делом политика», сосредотачивала внимание на реформировании политической системы, на демократизации партии и института государства в соответствии с гуманистически интерпретируемым наследием социалистической мысли, в первую очередь со взглядами молодого Маркса, Грамши, Розы Люксембург. Эта стратегия исходила из предпосылки, что политика, занимая в данной системе центральное место, предопределяет и шансы на изменения в других областях. Данную модель можно отождествить с устремлениями очередных волн «ревизионизма» в рамках коммунистических партий.
Стратегия «первым делом экономика» главенствовала в 1960-е и частично в 1970-е годы. В ее основании лежала вера, что перемены легче всего провести в экономике. Нарастающий в ней кризис, материальные интересы властей и возможность деполитизации экономических реформ должны были сделать их привлекательными для всех. «Рыночный социализм», верили реформаторы, положит начало существенным общественным изменениям и, как следствие, изменениям политическим.
В присущей 1970-м годам атмосфере ослабления напряженности возникали концепции воздействия на внутреннюю эволюцию СССР и стран Центрально-Восточной Европы посредством их включения в международную политическую и экономическую систему. Назовем эту стратегию так: «первым делом давление Запада». Большое значение имели здесь решения Хельсинкской конференции, которые в так называемой третьей корзине придали законную силу вмешательству международного сообщества во внутренние дела любого государства ради обеспечения надлежащей защиты базовых прав человека. Соглашение, подписанное Москвой с целью добиться от Запада окончательного признания послевоенных границ и разделения Европы на блоки, стало эффективным инструментом борьбы нарождающейся демократической оппозиции. Еще большее значение имела, быть может, западная политика массовых кредитов, передачи технологий, интенсификации экономических связей с Центральной и Восточной Европой. Растущие потребительские запросы нашей части Европы, а также ее возрастающая зависимость от богатых стран давали шанс на постепенную эволюцию стран «реального социализма». Прогрессирующая открытость экономических систем этих стран и нарастающая задолженность обнажали их неэффективность и содействовали углублению распада.
Вышеуказанные три стратегии имели определенное, хотя и ограниченное влияние на расширение сферы свободы в странах региона. Они создали также условия для появления очередной стратегии «первым делом общество», делающей ставку именно на развитие гражданского общества. Компрометация предпринимаемых попыток политических изменений, неэффективность и бесполезность экономических реформ, двусмысленные результаты уступок Запада способствовали выбору четкого и ясного языка базовых прав человека, морали, общественной автономии. Такой подход обладал еще и тем достоинством, что, выбирая язык антиполитики, новая оппозиция могла до определенной степени и до определенного момента избегать конфронтации с враждебным ей государством.
Формулируемые в десятках книг и сотнях статей основные принципы, организующие мир идей новой
оппозиции, можно синтетически свести к нескольким требованиям. Требование отказа ото лжи – яснее всего сформулированное Солженицыным и Гавелом – было, помимо моральной ценности такой позиции, способом поставить под сомнение ту идеологию и язык, которые служили для навязывания обществу официальных дефиниций окружающей действительности. Императив правды был также формой отказа признавать ту аксиологическую и познавательную монополию, которую присваивала себе власть. Далее, требование о самоорганизации должно было способствовать преодолению всеобщего огосударствления общественных связей, воссозданию гражданского общества. Каждая подлинно общественная организация, каждое доказательство солидарности трактовались как ценность сама по себе, но вместе с тем – как способ расколоть скорлупу коммунистического государства. Очередным принципом было ригористическое требование считаться с законом, уважать право. Янош Киш, стратег венгерской оппозиции, писал о «демонстративном требовании восстановить законы». Инструментами борьбы стали конституция и международное право. Право, всерьез трактуемое оппозицией, ставило власть перед альтернативой: возврат к революционной концепции прямого подчинения права политике или же декларативное признание цивилизованных норм права, тогда как на практике – их выборочное нарушение. В обоих случаях это вело к обнажению неправомочности, незаконности существующей системы власти в глазах общества.Этот поначалу ограниченный, скромный политический проект, культивируемый в оппозиционных кругах нескольких стран региона, быстро получил радикальные идеологические интерпретации. Указанным островам общественной независимости предназначалась роль провозвестия будущих форм коллективной жизни. Гражданскому обществу, формирующемуся в подчиненной Европе, предстояло стать ответом не только на кризис коммунистических государств, но и на проблемы западных обществ. В нем видели предтечу такого цивилизационного изменения, которое выведет народы за пределы коммунизма и за пределы традиционной либеральной демократии (Гавел, Конрад, Куронь). Эти идеи опирались на разные источники. Определенную роль играли остаточные следы левых утопий о ликвидации государства; существенное значение имел распространяющийся в мире с середины 1970-х годов бунт против гипертрофии государства, в том числе и демократического, принявший в конечном итоге облик консервативной революции; некоторое значение имела также, вероятно, очередная волна рефлексий по поводу наблюдаемого кризиса демократии: в консервативном издании Самюэля Хантингтона или в левом – Юргена Хабермаса.
Среднеевропейская идея гражданского общества, подчеркивающая его радикальное противопоставление государству, оставалась в тесной связи с описыванием текущей действительности стран «реального социализма» как тоталитарной. На Западе тоталитарная модель распространилась после войны под воздействием размышлений о природе и последствиях нацизма и сталинского коммунизма. Обе эти системы опирались на видение политики как перманентной войны с применением террора в массовых масштабах; одни вели ее против «внешних» врагов, другие – против врагов «внутренних». С конца 1950-х годов на Западе пригодность и полезность тоталитарной модели широко оспаривались. Пользование ею отождествлялось с «воинственным антикоммунизмом», в ней видели идеологически искаженную, даже извращенную картину сложного мира, выбор варианта холодной войны в международных отношениях. Известные специалисты замечали, казалось бы, только второстепенные различия между демократическими странами и советским лагерем. Предпочиталось говорить не о коммунизме, идеологии, насилии, а просто о модернизационных, мобилизационных, бюрократических, корпоративных системах. В коммунистических странах часто видели плюрализм: организационный, институциональный или бюрократический – несколько иной, чем на Западе, но все-таки плюрализм.
В то же самое время в странах, управляемых компартиями, в их независимых кругах действительность все чаще представляют в категориях тоталитарной модели, заимствуя язык у Джорджа Оруэлла и Ханны Арендт [64] . Доминирующий в оппозиционной публицистике образ «реального социализма» был во многих аспектах столь же нереалистичным, как и описание, предлагаемое влиятельными кругами западной советологии. Запоздалая карьера тоталитарной модели была результатом двойного процесса, который происходил в группах оппозиционной интеллигенции. С одной стороны, левые круги после советской интервенции в Венгрии и Чехословакии, после польского Марта 1968-го [65] окончательно теряют веру в возможность какого-либо реформирования социализма. Следствием этого было чувство бессилия, психическая и житейская маргинализация тех групп, которые раньше пробовали трансформировать этот строй изнутри. С другой стороны, карьера «тоталитаризма» связывалась с появлением на публичной площадке таких групп и сообществ, которые всегда были враждебны коммунизму, однако до момента некоторого его смягчения им не хватало возможностей, мужества или веры в разумность публичной деятельности. Они концентрировались на укреплении религии и Церкви, на культивировании традиций, часто посвящали себя «органической работе» [66] .
64
Ханна Арендт (1906–1975) – известный философ и историк. Родилась в еврейской семье в Ганновере, училась у М. Хайдеггера и К. Ясперса. Перед приходом к власти нацистов бежала во Францию, а затем, в 1941 г., из оккупированного Парижа в Нью-Йорк. Преподавала во многих университетах США, постепенно завоевав репутацию одного из ведущих политических мыслителей страны. Среди ее фундаментальных исследований – «Истоки тоталитаризма» (1951), «Ситуация человека» (1958) и «О революции» (1963).
65
Ему будет далее уделено много внимания в разных местах данной книги, в том числе посвящено отдельное эссе.
66
Этот термин восходит к понятию органической работы на польских землях в 1815–1905 гг. – одному из основных требований позитивизма, призывающего все слои общества к солидарным усилиям по экономическому развитию (прежде всего развитию торговли и промышленности), а также по укреплению внутренних связей между отдельными «членами» общественного организма. Вся идея органической работы исходила из убеждения, что общество – это своего рода живой организм, который может эффективно функционировать только в том случае, если каждый из его членов (органов) здоров и крепок.