Табу и невинность

Мы овладели умением говорить на нашем новом демократическом новоязе о Европе, о демократии, рынке, бюджете, инфляции. Холодный язык о холодной действительности.

Мы не овладели умением придавать смысл человеческому страданию.

Разъяснить людям, почему им стоит нести высокие издержки, платить высокую цену, почему необходимы наши сегодняшние жертвы и акты самоотречения.

Можно ли было достигнуть этого без разговора о вине и ответственности? Без наказания – хотя бы символического, чисто морального? Речь идет не только о мести. Речь – о восстановлении морального порядка, о возвращении достоинства жертвам, о предоставлении им всей полноты гражданских прав, которых не существует без ощущения равенства перед законом, без веры в справедливость. Разве можно придать общественный смысл таким понятиям, как страдание и грех, мужество и трусость, без признания вины и ответственности?! Все утонуло в месиве злой воли, близорукости, чиновничьего прагматизма, сентиментального морализаторства, политиканства. В этой жиже утонул даже подлинный героизм вчерашних деятелей демократической оппозиции.

Если нет предательства, низости, преступления, вины, то нет также героизма, мужества, приличия, порядочности.

Хорошей иллюстрацией этого является кампания по дискредитации людей, которые в жесте человеческой солидарности отправились в Сараево [41] . Трогательный, почти рефлекторный порыв «в поисках утраченного времени» – времени, которое уже не вернется: однозначных слов и простых, сердечных жестов.

И еще об одной ответственности, совсем иного свойства. Надо быть максимально осторожным и деликатным, потому что здесь я хожу словно по минному полю. Вспомним. Денацификация в Германии не просто дала осечку – она явилась жалким провалом. В частности, потому, что вместе с началом холодной войны у союзников возникли другие приоритеты – новые враги драпировались в облачения совсем других цветов, нежели те, кто потерпел поражение во Второй мировой войне. Объединение и укрепление Германии стало для Запада важнее императива справедливости. Так вот, toutes proportions gard'ees (принимая во внимание все пропорции и все обстоятельства), мы в Польше последних лет имели дело с чем-то примерно таким же.

41

Имеются в виду около десятка колонн грузовых машин с гуманитарной помощью, которые выезжали в Сараево в 1992–1993 гг. из Польши в сопровождении многих известных политических фигур. Например, 31 августа 1993 г. из Кракова отправился караван из 20 грузовиков и 30 других автомобилей, где было 400 т продовольствия, лекарств, гигиенических средств и 178 человек, в том числе 90 частных лиц, среди них 30 журналистов, а также Яцек Куронь, Марек Эдельман, Адам Михник, Станислав Выгановский, Хенрик Вуец, Збигнев Буяк, Янина Закжевская, Лидия Грабовская, Ярослав Качиньский.

Когда «Солидарность» внезапно раскололась на фракции, ненавидевшие одна другую, когда закончился роман с Церковью – либеральная, цивилизованная, толерантная и западная Польша увидела вдруг новые лица врагов. Новые – но до чего же традиционные. Вернулись почти напрочь позабытые понятия вроде обскурантизма и мракобесия, в воздухе начали летать обвинения в популизме, национализме, фундаментализме, духе крестовых походов и т. д. Вдруг оказалось, что люди из Социал-демократии Польской Речи Посполитой, с их новым смирением, демократическими манерами, европейским либерализмом и скептицизмом, с подлинной заботой о правах человека во многих отношениях ближе и предпочтительнее, чем вчерашние соратники, товарищи по оружию.

Смешными выглядят мифы Магдаленки [42] , детективный материализм тех, кто ищет заговор, тайный сговор «красных» с «розовыми». Кроме индивидуальных жестов, не было никаких принципиальных заявлений или деклараций, никаких значимых фактов. Но изменение нынешнего угла зрения на вчерашних врагов и друзей висело в воздухе, а осуществлялось оно с помощью легкой ретуши, мелкими перестановками акцентов. Впрочем, то же самое происходило и в других местах.

Достаточно напомнить о вершине дурновкусия и моральной двусмысленности: о перекраске «Слова повшехнего» («Всеобщего слова») в «Слово – Католическая газета», о братании Ольшевского с PAX’ом или же о «телеграфных» мезальянсах «Соглашения центра» с номенклатурным капиталом [43] .

42

Магдаленка – местность под Варшавой, где располагался конференц-центр МВД и где в 1988–1989 гг. шла подготовка к переговорам Круглого стола и отчасти они сами, а также дополнительные беседы советников генерала Чеслава Кищака и Леха Валенсы. В общей сложности так называемая группа Магдаленки встречалась 13 раз – это были рабочие совещания и встречи сопредседателей групп. Все встречи протоколировались.

43

Общенациональная газета «Слово повшехне», можно сказать, всегда (с 1946 по 1993 г.) была органом PAX’а, тогда как адвокат и политик Ян Ольшевский с 1955 г. достойно прошел весь путь польского оппозиционера и либерала, чтобы в начале 1990-х гг. неожиданно стать одним из учредителей «Соглашения центра» (поначалу эклектичного), а вскоре – радикальным консерватором католического толка. Слово «телеграфный» отсылает к довольно громкой афере с сомнительным АО «Телеграф», которое было создано в конце 1990 г. и одним из трех учредителей которого состоял Ярослав Качиньский.

Разумеется, публичная сцена оставалась под сильным давлением новых проблем и конфликтов. Она разделялась и перегруппировывалась, отражая интересы, которые возникали и приводились в движение как изменениями в сфере собственности, так и экономической политикой, а также общественными переменами или политической конкуренцией.

Но значение вчерашних разделений, вчерашней ответственности уменьшалось еще сильнее, поскольку нарастал конфликт между победителями из лагеря «Солидарности». А тем временем партии старого истеблишмента, находясь в оппозиции, могли спокойно пожинать плоды разочарования экономическими и общественными изменениями. Вдобавок они извлекали пользу из капитала недовольства, возникающего на фоне конфликта о месте Церкви в демократическом государстве.

Всего лишь год назад в Польше и за ее границами писали о радикальной правой угрозе в стране. Предостерегали, что к власти приходят честолюбивые фрустраты, которые в борьбе за место под солнцем изгонят историческое поколение демократической оппозиции, совершив «отцеубийство». Пробивались к власти также те, у кого главным достоинством собственной биографии была ее пустота, те, кто вчерашнюю осторожность компенсировал сегодняшним радикализмом. Французы называют таких ловкачей людьми, которые бегут на помощь победе. Это подразделение «малых сих» намеревалось шагать под знаменами правых сил, нации, веры.

Основные угрозы виделись в национализме, популизме, клерикализме, в попытках радикальной люстрации и декоммунизации. Новых радикалов наделяли не очень-то лестными названиями: «большевики» (часто без «б»), «якобинцы», «сталинцы», «коммунисты». Главным носителем такого видения Польши и ее демонов выступала «Газета выборча» («Избирательная газета»).

До чего же по-иному выглядит сегодняшний политический пейзаж! Где та правая угроза, которая находилась тогда в центре внимания? И вовсе не «черная сотня» готовится перехватить власть в Польше, а видные деятели самого младшего поколения ПОРП, которые так и не сумели решиться на радикальный разрыв с прошлым и на его осуждение.

Как такое диаметральное перевертывание ситуации соотносится со вчерашними предостережениями, с драматическими описаниями угроз? Что имеет место – временное размывание основополагающих тенденций развития или же доказательство ложности прежнего диагноза, интеллектуальной слабости вчерашних пророков правой угрозы, тогда как на самом деле угроза для демократических перемен, для политической стабильности Польши – и других стран региона – таится где-то совсем в ином месте? Думаю, немножко правды есть и здесь и там.

Если от меня требуется рискнуть и высказать гипотезу по поводу будущего, то правые, на мой взгляд, вернутся – жесткие, жаждущие реванша, – когда решения о судьбах страны начнут совместно принимать Союз левых демократов и Польская народная партия.

Разумеется, я не верю, что существует угроза возвращения коммунизма или коммунистов.

Выехав из страны в 1971 году, я в одном-единственном итальянском городе, Болонье, встретил больше коммунистов, чем перед этим на протяжении всей моей жизни в Польше (включая сюда и самого себя в годы ранней юности, и мою семью [44] ). Нет также возврата и к системе одной партии. Без СССР, без однопартийного контроля над армией и полицией разговоры об угрозе возвращения прошлого – это абсурд.

44

Отец автора, Григорий Смоляр (1905–1993), был деятелем советской ВКП(б) (1920–1928), а затем достаточно видной фигурой довоенной польской компартии. В 1929–1932 гг. он сидел в тюрьме в Вильно. В 1936 г. снова попал за решетку, откуда его освободила война. Затем он бежал от нацистов в Белосток, потом под именем Ефима Столяревича очутился в минском гетто, где был одним из руководителей подполья, бежал оттуда и стал комиссаром партизанского отряда. В частности, его хорошо помнят в Минске как автора вышедшей в 1947 г. в московском еврейском издательстве «Эмес» («Правда») уникальной (поскольку едва ли не единственной в своем роде) книги «Мстители гетто». В 1946 г. он репатриировался в Польшу. Там был видным коммунистическим и еврейским деятелем, но в 1968 г. его уволили, исключили из партии, и в 1970 г. он через Париж выехал в Израиль, где работал в Национальной библиотеке (Иерусалим) и в Тель-авивском университете. Мать автора, Валентина Найдус (1909–2004), тоже была коммунисткой, трижды сидела перед войной в тюрьме, в том числе почти непрерывно с 1932 г. и до начала войны, затем бежала в Белосток, где познакомилась с будущим мужем и где у них в декабре 1940 г. родился сын Александр. Во время войны преподавала в Оренбургском (тогда Чкаловском) пединституте, а потом до 1947 г. заведовала кафедрой в Минском политехническом институте. Затем вернулась в Польшу, где преподавала (в том числе в Партийной школе при ЦК ПОРП) и работала в Институте истории Академии наук. Оставалась активным членом ПОРП вплоть до 1981 г. Сам Александр Смоляр тоже состоял в ПОРП, откуда его исключили в 26-летнем возрасте, в частности за публичные выступления в защиту философа Лешека Колаковского.

Из указанной предпосылки не следует, однако, что проблемы прошлого вообще не существует. И будто проблему ответственности можно размывать всяческими весьма благородными и пустыми декларациями типа того, что виноваты все, а тот, кто без греха, пусть первым бросит камень. Если все виноваты, это означает, что не виноват никто. Таким способом прошлое удалось банализировать и опошлить. И таким способом самые благие намерения способствовали пропаганде безответственности, сеянию легкого запашка нигилизма. Но одновременно я прекрасно знаю, что в этом была подлинная и искренняя забота – не допустить плевка в душу конкретного человека, даже если зачастую не было правды и морали. Самая настоящая драма.

Необходимо также вспомнить об ответственности Церкви. Своей экспансивной позицией в публичной жизни, вмешательством в демократический законодательный процесс, принуждением к уступкам (хотя бы в деле о возвращении [церковной] собственности без всеобщего закона о реприватизации, равно как и в вопросе об учреждении своих, чисто церковных радиостанций – тоже без универсальных правовых установлений), своим радикальным подходом к базовым вопросам повседневной жизни людей, их морали и тех дилемм, между которыми они делают выбор, своим осуждением всех, кто провозглашал иные взгляды по поводу абортов или преподавания религии в школе, – Церковь очень многих ужаснула и оттолкнула.