Табу и невинность

Повсеместность соблюдения религиозных обрядов склонила многих деятелей Церкви к выводу о том, что всякие атаки на нее есть дело рук ее извечных врагов. Плохой диагноз, который ведет к плохой политике. И к еще худшим результатам.

Рискну высказать гипотезу, что к Социал-демократии Польской Речи Посполитой, а еще более к Унии труда наших людей склоняют в первую очередь мировоззренческие соображения, нарастающий антиклерикализм, решительная позиция указанных партий в вопросе отделения Церкви от государства – и в гораздо меньшей степени их экономическая программа или манифестируемая ими восприимчивость к социальной проблематике.

Опросы общественного мнения, похоже, указывают на то, что сторонники Унии труда столь же либеральны, как и сторонники Демократической унии, а экономическая программа Союза левых демократов (СЛД) очень напоминает декларации Либерально-демократического конгресса.

Вот парадокс, достойный размышления! Для многих людей в Польше СЛД стал гарантом, защитником свободы!

Но надо также сказать о тех, кто пугал, причем сверх всякой меры, католическими муллами и Хомейни в пурпурном облачении, кто приписывал Церкви намерение создать Государство католического польского народа, кто любую микроскопическую глупость, которую произнес один из многих десятков ее иерархов, раздувал и гиперболизировал, впадая в истерический мазохизм. Пропасть последовательно и трудолюбиво рыли с обеих сторон. Пропасть усиливает крайности. Вначале этим пользовались крайне правые, а теперь – жесткие левые силы.

И еще одна причина нынешнего роста влияний левого крыла, воистину парадоксальная: падение значимости всякой политики.

Поляки восприняли роспуск сейма с большим спокойствием. Вот уже несколько месяцев его нет, а никто, помимо заинтересованных лиц, как представляется, этого факта не замечает. Поразительный контраст с тем глубоким чувством угрозы и неуверенности, которое возникло около года назад, когда разразился кризис, приведший к падению правительства Яна Ольшевского. Люди привыкли к политическому театру, к его риторике, драмам и псевдодрамам.

А причина в первую очередь такова: реальная жизнь все в меньшей и меньшей степени зависит от политики, от ее договоренностей, раскладов, войн и напряжений. Коль дело обстоит вышеуказанным образом, то не только награды, но и опасения, связанные с политикой, тоже становятся меньшими. В том числе и риск, связанный с голосованием за посткоммунистических левых. Вместе с ограничением политического поля уменьшается страх перед ложным шагом. А это опасная иллюзия.

В заключение – самая важная причина растущих электоральных шансов левых партий, которая наблюдается и в других странах бывшей империи. Ею является человеческое страдание, страх, боязнь перемен и платы за них. Два года назад люди бежали от всего этого к правым, сегодня они ищут спасения на левом крыле.

У протеста против политики последних четырех лет сложная химия. Здесь есть и бунт против серьезных издержек, которые политики возложили на крупные общественные группы. Издержек, измеряемых деградацией и резким снижением жизненного уровня, безработицей, а также деклассированием, причем как абсолютным, так и относительным, – по сравнению с быстрым продвижением вверх других социальных групп.

Это отторжение политики является также результатом ножниц между настоящими достижениями, которыми Польша вправе гордиться, и тем, каким образом ситуация воспринимается и обществом в целом, и его отдельными членами. Часто даже теми, кто явно и с выгодой пользуется изменениями. Не исключено, что Польша будет в этом году единственной европейской страной, где произойдет значимый экономический рост. Но вместе с тем ее граждане не будут этого замечать. Ибо какое значение имеет подобный успех для людей, которые страдают, боятся, у которых завалился и рухнул им на голову весь известный им мир? Даже если они вспоминают его без особой симпатии. Сталкиваясь с неясной, угрожающей повседневностью, стоя перед лицом ненадежного, возбуждающего их опасения будущего, они испытывают чувство, что у них отбирают даже их прошлое. На чем строить жизнь, уважение к себе, чувство собственного достоинства?

В этом отторжении политики, наблюдаемом в последние годы, присутствует также – я отдаю себе отчет в рискованности данного тезиса – глубокий кризис коллективной идентичности. Народная Польша загоняла людей на демонстрации, манифестации, собрания, сеансы ненависти. Приписываемый ей коллективизм был после 1956 года коллективизмом по праздникам. И вместе с тем Народная Польша глубоко отделяла людей друг от друга. Создавала лишь зачатки общества, скопление индивидуумов, доверяющих только себе и самым близким. Обещала заботу, опеку – и учила эгоизму.

Последние годы, невзирая на героическую и прекрасную главу «Солидарности», еще в большей степени склоняли людей искать спасение самостоятельно, на свой страх и риск. Следствием является ослабление элементарных коллективных связей. Даже тех самых сильных, которые связывали поляков в народ.

Безразличие к наследию ПНР и безразличие по отношению к новой Польше представляют собой какую-то форму отторжения Польши как ценности, принадлежащей к польской патриотической традиции. И это тоже является одной из причин готовности голосовать за СЛД.

Я не хочу сказать, что люди СЛД непатриоты. Проблемы Польши волнуют им душу ничуть не меньше, чем самым голосистым программным патриотам. Но их биографии, история их партии связывают их с периодом, который представляет собой отрицание независимости и суверенитета страны. Однако это вроде бы уже не имеет для многих людей существенного значения. Поразительно!

И еще одна вещь, которая ошеломляет: люди перестали стыдиться голосования за партию бывших коммунистов.

Перед прошлыми выборами респонденты в анкетах декларировали желание голосовать за Демократическую унию чаще, а за СЛД реже по сравнению со своими истинными намерениями. Это понятно. Ханжество, лицемерие представляет собой ту почесть, которую грешник воздает добродетели [45] . Люди понимали, что в голосовании за СЛД есть нечто неприличное. И, желая поступить именно таким «стыдным» способом, скрывали, однако, свои намерения от анкетера. И напротив: они знали, что отдать свой голос за Демократическую унию – это красиво и благородно. И именно такое намерение провозглашали даже в том случае, когда на самом деле хотели голосовать совсем иначе.

45

Здесь автор переиначивает старинную пословицу: «Лицемерие – это дань уважения, которую порок воздает добродетели» (иногда вместо «дань уважения» говорят «почтение»).

Этот период, пожалуй, окончился. Во-первых, уже исчезла необходимость ради хорошего самочувствия заявлять о желании голосовать за Унию, во-вторых, и голосование за СЛД тоже перестало порочить. Напротив, мы слышим и слева и справа вызывающие декларации людей, которые такое решение уже считают для себя окончательным или всерьез принимают его во внимание.

Политики должны сказать избирателям, какими будут последствия их решения. Таково право граждан, такова обязанность политиков. Последние должны объяснять, что мы спокойно, потихоньку входим в серьезный политический кризис. Или, во всяком случае, что такая опасность существует…

Польская революция 1994

Революции 1989 года называют консервативными или либеральными. Кроме того, их определяют как имитационные – избравшие своим идеалом Запад – либо как реставрационные – очарованные прошлым. Замечают в них и следы «третьего пути», иными словами – победу контрреволюции. Сомнения возбуждает направленность перемен и их революционный характер. Традиционному толкованию понятия «революция» – унаследованному от Великой французской революции, где у источников радикальных перемен стоит мобилизация масс и революционное насилие, – противоречит множество добавляемых к ней определений: «мягкая», «конституционная», «бархатная», «уважающая закон», «договорная», «мирная», «самоограничивающаяся».

Однако же во всех таких революциях – частичных, неполных, внутренне противоречивых, подстегиваемых больше «сверху», чем «снизу», – без труда можно заметить элементы классической революционной драмы, лоскутья и обрывки [традиционных] ролей, известные из истории фрагменты разных типовых декораций, а также разглядеть трех характерных персонажей: умеренного, радикала и контрреволюционера.

Эти элементы более чем отчетливо обнаруживаются и в Польше. Возможно, потому, что в начальный период польской революции, в 1980–1981 годах, мы имели здесь дело с мощным движением, обладавшим революционным потенциалом. Его динамика, блокируемая осознанием внешних угроз, была сломлена и раздавлена насилием военного положения. И, хотя в 1989 году источником подлинно революционных изменений были переговоры, следы того великого движения постоянно присутствуют в институтах и формах поведения, в памяти и угрызениях совести.