Таежная богиня

— Интересно, и даже очень. Времени у нас навалом, так что просвети нас, темных и дремучих, может, мы совсем не так понимаем искусство. Для меня, например, многие работы Леры — просто шедевр. Срисованы точно.

— Вот-вот срисованы, причем точно. А надо не срисовывать, а написать.

— Поясни...

— Хорошо. Скажите, пожалуйста, — начал свое объяснение Никита, — чем вас не устраивает современная фотография? Если, как вы говорите, главное схожесть, точная и достоверная передача ландшафта, то это легко сделает именно фото или кинолента.

— Ну, фотография — это другое... — растерянно проговорил кто-то из студентов.

— В ней нет художества! — добавил кто-то еще.

— Но есть такое понятие, как художественная фотография.

— А я думаю, сравнение с фотографией довольно уместно, — задумчиво продолжил кто-то из аспирантов, — фотография — это фиксация момента в конкретном месте и в конкретное время. Едва ты нажал на кнопку, как то, что ты снял, стало прошлым. То, что было секунду назад, умерло, запечатлевшись на пленке. Едва снял — и уже в истории. Да, она ценна, точно так же, как ценны черепки прошлых культур. Это документ, если хотите.

— Конечно, есть художественная фотография, но тут я слаб, что-то не могу понять, в чем ее художественность... — добавил осторожный голос.

— А я думаю, — горячо подхватил кто-то еще, — что разница между живописью и фотографией в количестве энергии. У фотографии чисто техническая и химическая энергия, а у полотна энергия художника, которая как бы перетекает через руку, кисть и краску на полотно.

— Ну да, — раздался еще один голос, — фотография — это всегда прошлое, а некоторые старинные полотна современны, и это будет, наверное, всегда.

— Сам-то ты что скажешь, Никита? — Виталий Павлович подсел ближе к Гердову.

— Так вы все правильно говорите, — осторожно начал Никита. — Но я бы поговорил сначала о другом, более близком вам материале, что ли.

— Ну что ж, попробуй.

Никита взял хворостину, пошевелил ею угасающие угли и сдвинул брови.

— Не сомневаюсь, что среди вас нет ни одного, кто бы не читал “Каменный цветок” Бажова. Я недавно перечитал его, и только сейчас до меня дошла гениальность сказа. Каменный цветок в нашем понимании не может существовать в принципе. Читая слово “цветок”, мы ассоциируем его с живым цветком. Но ведь “каменный цветок” — это физическая суть, природная красота самого камня. Данила-мастер не мог создать цветок из камня, потому что он думал, как и все мы. То есть мастерил некую аналогию живому существу. И бился изо всех сил, пока не встретил Хозяйку Медной горы, которая решила показать ему каменный цветок. Данила уходит с Хозяйкой под землю навсегда. Стало быть, каменный цветок или красота камня существует только в своей каменной сути. Мы же смотрим на камень с прикладной, утилитарной точки зрения и создаем из него банальные шкатулки, бусы или вазочки, не открывая его истинной красоты. Делаем срез малахитового самородка один, другой, третий, и каждый раз рисунок новый. А какой должен быть главный, истинный рисунок? Где его настоящая красота?

Никита замолчал. Давно стемнело. Люди, вобрав головы в плечи, точно провинившиеся школьники, продолжали сидеть, не отрывая глаз от малиновых углей умирающего костра.

— Что я этим хотел сказать, — после паузы продолжил Никита, — мне кажется, что все мы, все без исключения, весьма приблизительно и примитивно понимаем искусство, а в нем красоту. Часто мы любой творческий процесс готовы выдать за искусство, а это не одно и то же. Творчество от природы интуитивно, самодеятельно, лишь в творчестве мы познаем и понимаем гармонию. А искусству можно обучать, оно профессионально, в его основе умение, ремесло. А в творчестве — мышление. — Никита опять замолк, как бы давая слушателям “прожевать” сказанное. — Это не я сказал, а великолепный художник, ханты по национальности, Геннадий Райшев. И в этом сравнении творчества и искусства я с ним согласен. Для меня картина, которая пишется с натуры, — Никита кивнул в сторону притихшей Валерии, — не может и не должна быть копией этой натуры. Это невозможно. Настоящий, талантливый художник создает вымышленный, а стало быть, таинственный мир, и по-другому нельзя. Как можно, к примеру, избежать показа главного — пространства, насыщенного воздухом, запахами, звуками, пронизанного тайнами и мистикой?! Все это послойно лежит в такой невидимой и видимой структуре, как ритм. Это как у человека или животного при зарождении начинает биться сердце. Именно ритм дает гармонию, дает движение, вечное движение. После этого произведение живет своей жизнью, самостоятельной, загадочной. Так что картина — придуманный, искусственный и небывалый мир. А не копия существующего, который нельзя повторить, да в этом и нет необходимости, поскольку он и так уже есть. Я о настоящем произведении искусства, о гениальном.

Никита достал сигареты и закурил. Сделав длинную затяжку и выпустив дым в черное небо, с азартом продолжил:

— Почему, когда мы смотрим на врубелевских “Испанок”, помимо их яркой красоты видим саму Испанию, с корридами, танцами, азартом, огнем и страстью... Или его “Демон”!.. Я, например, когда смотрю на это произведение, то вижу, как вздымается его грудь, как перекатываются мускулы, как разгорается огонь в его глазах, чувствую, как до взрыва осталось мгновение. Каждый квадратный сантиметр, каждый мазок, пятно, точка дрожит, дышит, живет. Вот в чем гениальность художника, он передал нам вечное движение, вечную жизнь. И мы знаем, кем был и как жил этот гений.

— А как?!

— Расскажи, Никита...

— Я могу рассказать только то, что широко известно, так сказать, энциклопедические данные. Врубель — это гигант, это, — он посмотрел на силуэт Денежкиного Камня, — огромная гора, для нас недоступная. Природа его творчества странная и... безумная. Врубель — это модерн конца девятнадцатого — начала двадцатого столетия, — тихо и задумчиво продолжил Никита. — Я имею в виду, стиль модерн. Главным художником модерна, мастером эпохи Серебряного века называли его тогда. Сегодня бы сказали арт-звезда. Знаковое имя. Всех и всегда подкупали две черты творчества Врубеля — изысканная декоративность и литературность...

Валерия смотрела на Никиту зачарованно. Когда Гердов начинал говорить об искусстве, она прощала ему все. Ей страшно нравилось, как, казалось бы, вяло, лениво, слегка растерянно и небрежно Никита начинал свой монолог. Однако очень скоро преобразовывался. Лицо краснело и становилось непроницаемым. Глаза вспыхивали каким-то болезненным светом. Он как-то ощетинивался, группировался, как перед дракой, бросал агрессивные взгляды по сторонам. Как самец защищает свою самку, так Гердов защищал искусство. Валерии безумно хотелось, чтобы вот так, с такой же страстью и отчаянием он любил ее. Оберегал, бросался на врагов и рвал их на части...

— ...Каждый мазок мастера живописен и сияюще мозаичен. Вспомните его “Сирень”, — продолжал тем временем Никита с горящим взглядом, забыв, что перед ним не коллеги-художники и даже не студенты какого-нибудь творческого вуза, а крепкие парни-геологи, для которых тонкости живописи так же далеки, как для оратора особенности химического анализа какого-нибудь известного минерала. — Уже в дипломной работе “Гамлет и Офелия” у Врубеля проявляются первые душевные метания. Выбор сюжета двусмыслен и неясен. У него маниакальное нежелание сделать последний мазок. “Гамлет” так и не был закончен. Потом “Демон летящий”, “Шестикрылый Серафим”... и все это при болезненном состоянии... После тысяча девятьсот четвертого года он не выходит из психиатрической лечебницы. Постоянные приступы меланхолии... — у Никиты сорвалось дыхание. Он опять сделал паузу. Долго молчал, но никто из слушателей не решился даже пошевелиться. Было странно и непонятно, а от этого чрезвычайно интересно.

— Надо видеть его работы, — скрипуче и бессильно договорил Никита и потянулся за сигаретами, — говорить можно долго и много, но сначала надо видеть его, чувствовать, ощущать...

— А ты-то сам что ищешь, чего хочешь?! — осторожно спросил Виталий Павлович.

— Что я хочу... — задумался Никита, — не знаю, наверное, чего-то необычного. Хочу, например, жить... вечно! — неожиданно проговорил он. — Поэтому и ищу вечную жизнь в искусстве. Она в гармонии, а гармония в красоте! Гармония — это Ее Величество Мера, когда необходимо и достаточно, это равновесие противоречий. В красоте, мне кажется, нет и не может быть лишнего, как и недостатка чего-либо. Но в то же время я прекрасно понимаю, что красота как горизонт, сколько к нему ни иди, он так и останется горизонтом. Красота — это недоступность!..

Никита замолчал. Молчали все, зябко поеживаясь то ли от сырости, которая шла от реки, то ли от того, что сказал Никита.

— А как же быть с гениальностью художника?! Это что?! — нарушил паузу Сосновский.

— Гениальность, — нехотя и устало повторил Никита, — это когда ты видишь и чувствуешь то, что никто другой не видит. Это что-то запредельное. Есть такое понятие — социальная структура. Это законы, правила, традиции, это обычное, обыденное, усредненное, и выйти за эти рамки — подвергнуться осмеянию, да и как выйти, если ты и есть часть этой структуры. Разумеется, можно написать еще более профессионально, ярче, остроумнее и талантливее, но не гениально. А чтобы из ряда вон... надо выйти из этой структуры, перешагнуть через ее границу... А это незаурядная отвага, смелость и отрешение, а точнее... — сумасшествие!