Таежная богиня

— Но это не научное рассуждение.

— Правильно! А я и не говорю о науке. Наука что — прогноз на основе анализа факторного материала, это аргументы. Как сказал некогда Гете, в науке мы можем только знать, как произошло что-нибудь, а не почему и для чего. Искусство — это чувства! Чувства всегда впереди. Они опережают науку. Мы сначала чувствуем, а потом анализируем, и это крайне важно. Наука по ритму отстает от искусства, как черепаха от пули.

— По-вашему, художник больше, чем ученый?!

— Ну я бы вообще не сравнивал эти понятия. Художник и искусство вне игры, что ли. Искусство везде и во всем, оно Дух! Один мой знакомый сказал, что художник — это посредник между Богом и людьми... Поэтому все, что художник выдумывает, придумывает, фантазирует, — это от Бога. Срисовывает, передает цвет, композицию и так далее — это от науки.

— Ну, уважаемый, вы и загнули. Ишь куда себя причислили. А как быть, если нам нравится Шишкин, Айвазовский, Васильев, наконец.

— И хорошо, что нравится. Я рад. Но вы познаете познанное. Вам комфортно слышать знакомую мелодию, вам это приятно. А новое, что не уложилось еще в вашей душе, вы не принимаете, пока это новое не будет принято всеми остальными. Позиция известная и всеобщая. Но представьте себе, что вы все время слушаете одно и то же. Или смотрите на одно и то же, едите одну и ту же еду. Я же хочу, чтобы человек открывал с моей помощью мир. Тот мир, который он никак не увидит и не почувствует без моей помощи. Мы, художники, открываем помимо известного всем белого и черного еще и полутона. Поскольку жизнь и состоит из полутонов. Есть такое изречение кого-то из древних: “Красота — свет истины, который приходит к нам через материальное”.

С похода на Денежкин Никита вынес три вещи: чувство масштабности, вечности и запах багульника.

Ивдель. Вижай. Ушма

Когда Никита услышал про готовящийся поход студентов в район Отортена, сразу потерял покой в прямом смысле слова. Но страстного желания оказалось мало. После экспедиции на Денежкин на Никиту неожиданно свалилось столько дел, что он едва успевал с ними справляться. Мать затеяла ремонт квартиры и просила помочь. Сильно сдала бабушка. Надо было где-то зарабатывать деньги. Лежали неразобранными, нерасшифрованными отцовские бумаги.

В конце октября подвернулась “халтурка” — роспись панно в детском саду. Вот и закрутился Никита между работой, квартирой матери и больной бабушкой. Так в хлопотах и прошла зима.

Для Валерии же, напротив, зима получилась весьма плодотворной. Большая часть этюдов, зарисовок, эскизов, все, что она наработала в августе на Денежкином, превратилось в добротные, крепкие по ремеслу и весьма свежие по содержанию полотна. Картины поджидали своей окончательной доводки перед предстоящей первой персональной выставкой. Отец Леры запланировал ее на конец октября. Нужно было еще пять — десять подобных работ, и масштаб выставки даровитой молодой художницы никого бы не оставил равнодушным.

Одно волновало Валерию — здоровье. Которое, кстати говоря, она сорвала на Денежкином. Тогда Валерии удалось скрыть частые недомогания и боли в желудке, надеялась и на этот раз уговорить свой организм потерпеть. Поэтому в первую очередь пришлось собрать солидную аптечку из чудо-лекарств. К весне она была основательно готова к лыжному походу на север Урала.

В начале апреля утомленная дорогой, уставшая, но счастливая Валерия появилась в Сысерти. Она ввалилась в дом Никиты и бабушки, и те были искренне рады ее приезду. Весь день ушел на расспросы, воспоминания, разговоры о предстоящей экспедиции. Если Валерии было что рассказать, похвастаться, поделиться, то у Никиты все было по-прежнему. Все прошедшее время у него ушло на расшифровку отцовских записей, рисунков, схем и карт. Он остался таким же задумчивым, молчаливым и немногословным.

Два последующих дня ушли на сборы. А на третий вместе с двумя студентами-горняками выехали в Ивдель.

Ощущение беды у Никиты появилось сразу, едва поезд тронулся. Сначала его все крайне раздражало. Было что-то не так. И вагон — старый, дрожащий, скрипел, визжал, стучал, ходил ходуном. Кроме того, он был удивительно грязным, с устоявшимся запахом затхлости, который перебивался запахом горящего угля, идущим из топки, и курева.

Никиту раздражало, как неудобно устроилась их группа, как разложила свои рюкзаки и лыжи, как тускло горят светильники, и вообще все раздражало. Было стыдно за все это, стыдно и... тревожно.

После вечернего чая ребята разобрали чудовищно смердящие комковатые матрацы и безмятежно улеглись спать. Никита прилег на свое место, но вскоре понял, что уснуть не сможет. Гладкая деревянная полка то и дело норовила выскочить из-под него, отчего он оказывался все время на краю, готовый свалиться в густую грязь прохода. Держаться было не за что. Наконец, обессилев от поединка с полкой, Гердов поднялся. Сидя у окна и поглядывая то в его бездонную черноту, то на вторую полку, где довольно мило спала Валерия, Никита продолжал копаться в себе. Он никак не мог понять, отчего такое скверное настроение и чувство тревоги.

Глаза Никиты привыкли к темноте, к тому же вышла луна, бездна за окном преобразилась, стало светлее. Черная стена леса, несущаяся в обратную сторону, то и дело прерывалась, и тогда за окном раскидывалось залитое мертвым, потусторонним светом снежное пространство. В такие моменты поезд точно пугался лунного простора, замедлял ход и на цыпочках крался по неживой территории. Вагоны тише скрипели, колеса мягко постукивали. А когда опасная территория заканчивалась, пропадал таинственный свет и он вновь заскакивал в лесной коридор, то опять срывался на бег, точно убегал от погони, и с прежним ожесточением бил, свистел, громыхал всем, чем мог.

Крайне редко в этой черной лиловости встречались поселочки в пять-десять домов, без единого огонька, точно призраки.

Никите не спалось. Он будто ждал чего-то или кого-то. Он даже стал чаще поглядывать в проход, словно действительно кто-то должен был появиться. Вдруг за окном замелькали огни. Их было неожиданно много. Огни тянулись цепочкой вдоль какого-то бесконечного забора. Никита придвинулся к стеклу. Сначала он не понял, что это такое — длиннющий забор, поверх которого в несколько рядов колючая проволока, на столбах фонари в железных абажурах и вышки, а в них неподвижные силуэты в шапках и тулупах. Поезд шел, не сбавляя хода.

— Что это, Никита? — неожиданно прозвучало сверху. Никита вздрогнул.

— Думаю, зона, — ответил он как можно спокойнее.

— Значит, вот они какие, эти загадочные “места не столь отдаленные”, — так же тихо и бесцветно добавила Валерия.

— Ты что не спишь? — Никита был даже рад, что, кроме него, не спит еще кто-то.

— Уснешь тут! Это не вагон, а пыточная! Мне кажется, у него и колеса-то не круглые. Видимо, раз Север, то можно всякий хлам людям подсовывать...

Тем временем одна зона закончилась, началась другая. За колючкой едва проступали придавленные снегом длинные крыши бараков. Они, будто стыдясь своего убожества, присели, прячась за забором от посторонних глаз.

— Ник, как ты думаешь, кто здесь сидит?

— Как кто — наверное, преступники.

— Они что, лес валят?

— Не знаю.

Девушка с тревогой и страхом продолжала вглядываться в тянущуюся печальную панораму лагерей.

— От сумы и от тюрьмы! Я бы ни за что не выдержала. Я бы сразу под поезд или в петлю.

Никита молчал. Он впервые видел “романтическую” пристань миллионов и миллионов людей страны.

— Смотри, и еще одна зона, — с удивлением отметила Лера, встречая взглядом еще один наплывающий на них забор с вышками и огнями. — Да сколько же их?! А еще на Колыме, и в этой, в Воркуте!