Таежная богиня

— Да где их нет, — поддакнул Никита и пошел курить в тамбур.

Так и не сомкнув глаз, они доехали до Ивделя. Тревога не покидала Никиту. Город показался ему уютным, с сахарным снегом в огромных отвалах, с бревенчатыми домами, из труб которых поднимался прозрачный дымок, и кудрявыми кедрами, стоящими прямо посередине города.

В ожидании почтовой машины, которая должна была их подбросить до поселка Вижай, решили прогуляться. Погода была отличная. Утренний морозец бодрил, призывал к активности. Взошло солнце, и весь городок, расположенный на пологом склоне лицом к юго-востоку, золотисто-оранжево засветился. Редкие прохожие, звонко поскрипывая подмерзшим за ночь снегом, торопились на работу, по делам. Магазины были еще закрыты.

Никита с Валерией решили подняться по длинной улице-горе к верхней части города. Пройдя полпути, оба как по команде обернулись на странный звук. От вокзала вслед за ними, натужно ревя, медленно поднималась колонна машин. Первой шла крытая тентом и с фиолетовой мигалкой на кабине. А вот за ней, неимоверно дымя, темно-зеленые, точно сказочные Змеи Горынычи, запряженные в длинные полуприцепы, в гору карабкались КрАЗы. Их было штук пять. Замыкали колонну еще две крытые машины с мигалками. Страшный рев и необычный вид КрАЗов никого из прохожих не интересовал, видимо, это было довольно распространенное явление для городка. А вот Никита с Валерией замерли и смотрели на приближающуюся колонну с любопытством и тревогой. Если Никита сразу догадался, то Валерия тихо ойкнула, лишь когда стало совсем понятно, что за автопоезд тащится в гору. Машины с мигалками — шестьдесят шестые “газоны” — сильно смахивали на неимоверно раздувшихся мопсов, в чревах которых сидели солдатики с автоматами и огромными собаками. Покуривая, солдаты нагловато поглядывали по сторонам, а псы злобно облаивали все, что двигалось по обочинам дороги. КрАЗы, с их длинными моторами-мордами и задранными в оскале крыльями-брылами, походили на огромных волков. Длинные полуприцепы-утробы были набиты людьми. Из-за высоченных бортов торчали только головы в черных куцых ушанках. На ухабах они вместе с машинами синхронно покачивались из стороны в сторону. В передней части каждого полуприцепа прямо над головами людей была устроена площадка из металлических прутьев. На этой площадке, раскорячив ноги, сидели по два солдата с автоматами.

Из проходящих “мопсов”, силясь перекрыть рев КрАЗов, солдатики что-то выкрикивали редким прохожим, напрягая тонкие шеи и пуча глаза, после чего дружно ржали и снисходительно помахивали руками. Что-то явно неприличное, судя по выражению пунцовых лиц-рож, досталось и Валерии с Никитой. В то время как лица из-за бортов смотрели угрюмо, равнодушно и покорно. Казалось, они смотрят мимо торопливых прохожих, не видя ни домов, ни людей, не замечая начала весны.

Вдруг из последнего КрАЗа, из плотной, спрессованной толпы людей, в Никиту точно кто выстрелил. От неожиданности его даже качнуло. Он готов был поклясться, что в последнем полуприцепе мелькнуло лицо Армянина и мгновенно пропало.

— Это он, стойте! — Никита неожиданно сорвался с места и побежал за колонной.

— Ник?! Ты что?! Ник! Что с тобой?! — вслед за Никитой рванула и Лера. Она схватила Гердова за рукав. — Ник, что случилось?!

Тотчас раздался гогот солдат. “Давай, мужик, — под лай собак неслось из “газона”, — давай в КрАЗ, а девку к нам!”

— Он там, там, — Никита приходил в себя. Он остановился и рассеянно смотрел вслед машинам, — понимаешь, этот... ну, в общем, он там! — уже спокойнее повторил Никита, продолжая смотреть на удаляющуюся колонну. “Вот, значит, чем вызвана тревога!..”

— Пойдем обратно, Ник, — Валерия ежилась, как от холода.

— Пошли, — согласился Никита и повернул обратно к вокзалу.

Если Валерию, как единственную даму, усадили в кабину, то остальным часа три пришлось подпрыгивать на сваленных в кучу посылках и собственных рюкзаках, причем в полнейшей темноте почтового автофургона.

Вижай встретил белым и чистым снегом. Огромные сугробы наполовину закрыли плоские дома, заборы. В центре поселочка высоким бревенчатым частоколом, смахивающим на средневековую славянскую крепость, стояла зона. Почти каждый прохожий в поселке был военным.

Группе пришлось расположиться в штабе, поскольку добраться до Ушмы можно было только попутной военной машиной, которая должна была пойти рано утром.

На прогулку по необычному поселку вдоль высоченного забора, откуда постоянно доносился глухой собачий лай, не решились. Пообедав, кто завалился спать, отлеживать отбитые почтовой машиной бока, кто взялся перебирать вещи, кто занялся еще чем-то. Валерия, сославшись на головную боль, тоже расстелила спальник.

С Никитой происходило что-то странное. Он едва дождался, когда можно было наконец взяться за альбом. Еще в Ивделе он почувствовал неудержимый зуд в руках, хотелось зафиксировать мысли, чувства, ощущения именно графикой. Никита не видел вокруг себя цвета, все произошедшее с ним было черно-белым. Для него даже солнце было светлым пятном, и только. Схватив альбом, он погрузился в процесс. Видя, с каким ожесточением и страстью Никита набросился на работу, Валерия поморщилась. Однако это была не только зависть, неожиданно в ней проснулась боль. Та боль, которую она не смогла обмануть, не смогла оставить в Москве, а привезла с собой. Тупая, гнетущая, она ломала Валерию изнутри... Незаметно достав из заветного мешочка лекарства, Валерия выпила целую пригоршню и заручилась впредь есть только то, что взяла с собой из диетического.

Быстро заканчивался день. Включили свет. Улыбчивые солдатики принесли дрова и затопили все голландки в штабе — длинном, низком деревянном здании. А Никита тем временем сменял один лист за другим. Он рисовал самозабвенно, раскованно, с огромным вдохновением. Сознание Никиты впервые дало волю другому Никите, давным-давно сидящему в нем, который многие годы подтрунивал, ехидничал и посмеивался над основным, настоящим Никитой. Дал волю и словно выключил контроль.

Час сменялся часом. Никто не решался подойти к художнику, заглянуть или хотя бы что-нибудь спросить.

Потом, гораздо позже, Валерия тайком заглянет в альбом и ахнет от увиденного. И вот с того момента, разумеется, помня остальные его необычные выходки и странности, она и начнет думать о Никите иначе. А именно, что у ее давнего и очень близкого друга Гердова действительно поехала крыша, парень перестает быть адекватным, как она тогда определила. А что еще можно подумать, когда человек рисует страшные, невообразимые до дикости фантастические существа, которых не может быть в природе, которые выдумать может только больной мозг? Рисует в не присущей ему манере — резкой, агрессивной, рваной. Валерия стала смотреть на Гердова как на больного человека.

А Никита, удовлетворив творческий зуд, почувствовал облегчение. Немного улеглась тревога. Просматривая рисунки, он не меньше Валерии удивился своим творениям. Удивился, но, в общем-то, остался доволен. Именно такими он мог изобразить те ощущения, что навалились на него еще в поезде и душили, терзали, рвали на части...

...Тогда, в походе на Денежкин камень, знакомство с настоящим Уралом произошло легко и довольно буднично. Дикая красота гор, глухой и дремучей тайги легла ему на душу и сердце основательно и навсегда. Это действительно была любовь с первого взгляда. Древние, заросшие лишайником и мхами скалы таили в себе не только суровую экзотику, но и подсказывали, как их правильно изображать, подсказывали цвет, ритм, композицию... Оставалось только взяться за краски и кисть. Что, в общем-то, и сделала Лера. Однако Никите этого было мало. Он чувствовал, что эти края искусно скрывают нечто важное и ценное, еще более ценное, чем видит обыкновенный человек. Может, это искал и нашел его отец. Не даром же горы его не отпустили, как не отпустила Хозяйка Медной горы Данилу-мастера. Может, он действительно что-то нашел?!

Не давали покоя самые разные мысли. Все они имели начало или время отсчета — те три ночи на веранде у Леры. Это тогда он прикоснулся к Великому. Тогда он увидел настоящее чудо в живописи. И ничего в этом не было странного. Ну да, не совсем самостоятельно он это написал, некое Провидение водило его рукой, замешивая нужный цвет и накладывая его на холст. Не было ничего странного и в том, что не всем дано увидеть чудо. Чудо, оказывается, тоже надо уметь увидеть и понять. Циникам да скептикам этого не дано. Они видят то, что хотят видеть, — не более.

...Какие были глаза!.. Какой цвет! Такого больше не получить. Это краски отца в невзрачных тюбиках, это они оживили, осветили, разлились золотом! Волшебные были краски! Никита блуждал в воспоминаниях и получал от этого огромное наслаждение. Вновь и вновь он отмечал, что те три ночи были для него самыми главными в жизни, самыми счастливыми и самыми лучшими. И ничего, что он понял и оценил это только сейчас.

А вот с Армянином совсем непонятно. Ну, ведь сгорел же он тогда в гостинице, сгорел! И по всем приметам, и по документам... Не мог Никита ошибиться тогда на вокзале. У него зрительная память прекрасная, как у всякого художника. И вот сейчас на полуприцепе в толпе зэков был точно он или кто-то сильно на него похожий, ну просто двойник или близнец!..