Таганка: Личное дело одного театра
Шрифт:
…и сцена с ангелами не совсем пристойная».
Из сценария спектакля 1967 г.:
Настя (набросилась на Фомича). Что ты комедию ломаешь? Ты лучше скажи, когда налог думаешь вносить?
Фомич. А мне, Настя, думать никак нельзя. За нас думает начальство.
А нам — только вперед! Назад ходу нет. За меня вон Пашка Воронин думает. Бригадир!
Однако, по мнению других участников обсуждения, нельзя замалчивать то, что было:
«Ю. Д. Черниченко. Я целинник, очеркист, с сельским хозяйством 20 лет. ‹…›
Те, которые здесь изображены — Мотяков и Гузенков, — сюда не приехали, и их теперь в сельском хозяйстве действительно нет.
Вчера в прессе напечатана небольшая
Всеволод Воронков[737]. [Здесь не] вопрос, ставить пьесу или не ставить… здесь вопрос — говорить ли правду или не говорить о том, что было. ‹…› К моему глубокому сожалению, если бы здесь в нашем зале не присутствовали эти самые Гузенковы, которые, как кто-то из зала сказал, по его мнению, отсутствуют. ‹…› Если бы каждый из нас на своем посту, где бы он ни работал, не важно, сельское ли это хозяйство или другая какая-нибудь область… Если бы он по-честному на всех собраниях (а я был на всех собраниях Тамбовского района) выступал с принципиальной критикой действий тех председателей и тех зажимов и того произвола, который творится…»
Дискуссия накалялась, и В. А. Царев назвал спектакль «подсунутой фотографией», т. е., полагал он, таких ситуаций не могло быть:
«В. А. Царев[738]. Вот здесь мой коллега — Юрий Черниченко вспомнил о фотографиях на паспорте. Но если, скажем, Юрию Черниченко в его новый паспорт вклеили фотографию 25-летнего возраста, не его, а мою. Я думаю, он, наверное, возмутится. (Шум в зале.)
Так вот, мне кажется, что этот спектакль, и такого же мнения мои коллеги, с которыми я успел посоветоваться, …что этот спектакль, извините, — подсунутая фотография. Эта фотография не принадлежала тому времени. ‹…› …это время какое было, судя по тексту, 56-й год. Это время известного Сентябрьского пленума ЦК нашей партии[739]. ‹…› Это пленум, который положил начало очень важному этапу в нашей жизни».
Однако, как и Перфильева, Царев тут же начинал сомневаться в собственных утверждениях. Затем он пугался своих же слов о том, что Мотяковы все-таки были, приходил к общему для чиновников мнению — события прошлого надо преподносить так, чтобы современный зритель получил о них идеологически выверенное представление:
«В. А. Царев. Да, были Мотяковы, были. И может быть, их много было. Были ситуации сходные. Были. ‹…› Но исчерпывается ли этим та обстановка, та атмосфера, которая характеризовала это время. Я думаю, что далеко не исчерпывается. ‹…› Ну, можно было бы согласиться с тем, что наш основной герой, которого так прекрасно исполнил наш любимый актер Золотухин, что он был этот факт вполне достоверный и мог быть. Но давайте разберемся. Этот наш герой, он представлен как обобщающий тип, как человек, который олицетворяет (это из спектакля видно) все наше крестьянство того времени. ‹…› Да не все, меньшая часть хотела уходить. Неправда это. Неверно. Исторически не соответствует действительности. И в связи с этим я должен спросить, надо ли нам такой спектакль показывать молодежи, которую мы хотим научить, как было?.. (Смех в зале)».
Герой Можаева Гузенков в своей обвинительной речи в райисполкоме, так же, как и В. А. Царев, апеллирует к «историческим постановлениям» в деле сельского хозяйства. Получается, что живые люди в советской реальности мыслят теми же категориями, что и отрицательные персонажи Можаева:
Из сценария спектакля 1967 г.:
Гузенков (встал, расставил ноги в сапожищах, словно опробовал половицы — выдержат ли, — вынул листок из блокнота и начал, поглядывая на Мотякова). Значит, вся страна, можно сказать, напрягает усилия в деле подъема сельского хозяйства. Каждый колхозник должен самоотверженным
трудом своим откликнуться на исторические постановления. Но еще есть у нас протчие элементы, которые в рабочее время ходят по лугам с ружьем и уток стреляют. Мало того, они подбивают на всякие противозаконные сделки малоустойчивых женщин на ферме, которые по причине занятости не могут сами выкашивать телячьи делянки. И косят вместо них, а взамен берут пшеном и деньгами. Куда такое дело годится? Мы не потерпим, чтобы нетрудовой элемент Кузькин разлагал нам колхоз. Просим исполком утвердить решение нашего колхозного собрания об исключении Кузькина. (Сел.)Итог этой главе, пожалуй, можно подвести рассказом В. Золотухина: «…где-то на восьмое марта 76-го года я попал в один племенной совхоз …на праздник. …как я сейчас помню, сидело несколько пожилых женщин, …человек, может быть, 25. Меня посадили на почетное место. И мы ждем. Кого ждем? Генерального директора. Вот, приходит этот директор, …а мое место рядом с ним. ‹…› И мы там выпиваем, закусываем. И тут он говорит: „А мы с Вами знакомы“. Я: „Как?“ — „А я у вас видел замечательный спектакль!“ Тут до меня начинает что-то такое доходить. — „Я Вас видел в „Жизни Федора Кузькина“, „Живого“. Вы там замечательно играли. А я этот спектакль закрывал у вас“ ‹…›
Так вот, этот директор мне рассказывает, Герой Соцтруда: „Нас собрали за неделю до просмотра, инструктировали…“
Что же у нас за мощное государство было в этом смысле? Для того чтобы закрыть спектакль на Таганке, собрали специалистов подмосковных, кого-то еще пригласили. Они жили за государственный счет где-то в пансионате. Их кормили, поили и учили, как закрыть спектакль…»[740].
Глава пятая. Круги по России
«…я сужу о спектаклях не как посторонний наблюдатель, а как ваш союзник и даже сообщник». Из письма зрителя[690]
«В самые плохие времена театр Любимова был для своих зрителей бастионом Свободы». Б. Зингерман. «Эстетика гражданственности»
Школа свободного высказывания
В январе 1971 года один из зрителей Таганки С. Подольский писал в театр: «Благодарю за „Галилея“. Это настоящая вещь, чисто брехтовская и совершенно русская ‹…›. О ней можно сказать, как про Балду (в „Сказке о попе и работнике его Балде“) — в Москве веревку крутит, а круги по России идут»[741].
«Круги» по России действительно шли, и не только от «Жизни Галилея», «Доброго человека» или какого-то другого спектакля…
Общественное значение имела даже та сторона жизни театра, которая была скрыта от глаз зрителя, например, деятельность Художественного совета. Что происходило на Совете, мы можем представить себе, читая стенограммы заседаний[742]. Конечно, сегодня эти обсуждения могут восприниматься всего лишь как захватывающие спектакли, но необходимо понимать, как важен был их исход — здесь решались судьбы спектаклей реальных. Перед нами протоколы свободных публичных дискуссий — факт, которому невозможно не удивиться. Ведь происходили эти дискуссии в то время, когда свободное спонтанное слово публично практически не звучало — выступления готовились заранее, редактировались, согласовывались или даже утверждались в инстанциях (или хотя бы выверялись «внутренним редактором»).
Вчитываясь в эти протокольные записи, обращаешь внимание не только на содержание речи или эмоциональность звучащих оценок, но и на полемический задор выступающих. На то особое напряжение, которое здесь царит — особенно в том случае, если высказываются при «чужих» (чиновниках Управления или Министерства культуры) или даже «в стане врага», в обстановке враждебности (не в театре, а в стенах Управления или Министерства). Каждое слово выступающих записывается, стенографируется. Однако все это не мешает участникам (большинству из них) говорить свободно.