Тагу. Рассказы и повести

Я побежал к ветеринару Ефиму, но не застал его, он отлучился в далекое село. Когда я вернулся, Лома уже не дышала. Тело ее вытянулось, голова уходила под воду, неживой, безмолвный остекленевший взор казался мне сейчас еще более выразительным, печальным и прекрасным. От жалости и горя у меня перехватило дыхание, словно в горле застрял комок, я стоял и неотрывно глядел на Лому. Из этого состояния вывел меня глухой собачий вой: то Мидега, стоя в воде, выла над мертвой буйволицей. Я сердито прикрикнул на нее, она удивленно взглянула на меня, затем наклонила голову, поджала хвост и выбралась из реки, видимо, глубоко оскорбленная.

После того Мидега целую неделю не отзывалась на мой зов, она сидела в своей конуре, отказывалась от пищи, на боках у нее проступили ребра.

Время шло своим чередом, я окончил школу и собрался в Тбилиси, по примеру своих друзей, которые учились в Тбилисском университете. Поездка в город являлась большим событием, дома у нас царило волнение. И все же, помнится, больше всех волновалась Мидега. Она пребывала в какой-то тревожной суете, не находила себе места, то и дело подбегала ко мне и клала мне на колени свою огромную голову. Без всякого повода она сердито рычала на наших животных и птиц, злобно лаяла на прохожих, затем, пристыженная своим бессмысленным поведением, пряталась на время под навесом.

Я простился с родными и соседями, дилижанс повез меня в Ахали Сенаки. Вот уже деревня осталась позади, но Мидега продолжала следовать за мной. Она бежала то с одной, то с другой стороны дилижанса, то обгоняла его, то следовала сзади, не отрывая от меня глаз и призывая меня лаем. Я видел, что она выбилась из сил, кричал на нее, приказывал ей вернуться, кричали и пассажиры, но она упорно не отставала.

Первая остановка была в Хоби, возле духана Костая Туркия. Здесь дилижанс должен был взять почту, сменить лошадей, а путники подкрепиться едой. Едва мы остановились, как Мидега, огромная, взлохмаченная, с открытой пастью, полной слюны, бурей ворвалась в дилижанс. Испуганные пассажиры, толкая друг друга, выскочили наружу, а Мидега, дрожа от усталости и выбросив длинный язык, стала передо мной, бока ее вздымались и опадали, как кузнечные мехи.

Я вывел ее из дилижанса на берег Хобисцкали, обласкал, объяснил, зачем еду в Тбилиси, обещал каждое лето приезжать на побывку в родную деревню и просил ее вернуться домой. Не знаю, поддалась ли она моей ласке, поняла ли, о чем я прошу ее, но только она лизнула меня в лицо и медленно побрела по дороге в сторону дома. Отойдя шагов на сто, она обернулась, посмотрела на меня и побежала прочь волчьей рысцой.

А годы шли и шли. Я окончил университет, остался работать в Тбилиси, обзавелся семьей. Не реже одного раза в год я навещал мать, и день моего приезда был всякий раз самым счастливым в жизни Мидеги. Почуяв мое приближение, она мчалась мне навстречу, обгоняя моих братьев и сестер, а также мою мать, которую почитала больше всех и в другое время ни за что не осмелилась бы обогнать. Подбежав ко мне, она с радостным визгом обхватывала меня своими лапами, лизала в лицо, затем вела меня к матери и не подпускала к нам никого, пока мы не насытимся радостью свидания…

В пору войны я работал на авиационном заводе в России и целых три года не был дома. В 1943 году я получил возможность поехать в родную деревню, где, я знал, под крылом матери находились и моя жена с детьми. Со смятенным тревожным сердцем подходил я к нашему двору. Но почему же не встречает меня Мидега, почему не слышно ее приветного лая? Я ускорил шаг, из дома меня заметили, родные с радостными криками выбегают из калитки, младшие перескакивают через забор. Андро, Андро приехал…

А вот и Мидега. Она плетется позади всех, старая, одряхлевшая, страшно худая, костлявая, с трудом переставляя ноги. Она явно старается ускорить шаг, но сразу выбивается из сил и, покорная судьбе, медленно бредет ко мне, чуть покачиваясь на ходу.

Долго обнимала меня мать, с беззвучным плачем она трогала своими старческими руками мое лицо, мои плечи, мои руки, и мне казалось, что я все тот же маленький Андро полузабытой далекой поры, когда Мидега сопровождала меня по темным ночным дорогам. Родные стояли и ждали, пока насытится материнское сердце, затем все вдруг раздвинулись, и в круг вошла Мидега, величественная в своей старости и как бы нарочитой медлительности. Когда мать отпустила меня, Мидега приблизилась, прижала морду к моим коленям и заскулила слабым старческим голосом. Бедная Мидега! Она стояла, опустив голову, и, казалось, плакала от душевной боли, что не смогла встретить меня после долгой разлуки так, как встречала в былые годы. Наконец мать коснулась ее и сказала ласково: ладно, хватит, Мидега!..

В тот год стояло жаркое лето, и Мидега по целым дням лежала в тени орешника, прижавшись к прохладной земле. Мои дети очень любили ее и заботились о ней: отгоняли от нее мух, расчесывали свалявшуюся шерсть, поили водой, кормили ее гоми и кусками мчади со своего стола.

В селе было трудно с едой, мы голодали, и Мидега голодала вместе с нами. Вот почему она так быстро сдала. Дети делились с Мидегой кукурузной кашей и лепешками. Мидеге этого и на один зуб не хватало, но она с удивительным терпением переносила голод и никогда сама не просила еды. Зная, как трудно приходится людям, она даже не подымала головы, когда мимо нее проносили котелок с гоми…

Со двора Мидега не выходила, соседские собаки не навещали ее, видимо, она уже не представляла для них интереса. Только двое щенят, взятых нами от тех же пастухов, пытались играть с ней, когда им не хотелось спать. Они были той же породы, крупные, пушистые и необычайно подвижные, какой была и Мидега в их возрасте. Они по многу раз в день подбегали к ней, тормошили ее, лазали по ее большому телу, но она не обращала на них никакого внимания. Обозленные ее равнодушием, щенки лаяли ей прямо в уши, но в ответ она лишь лениво приоткрывала один глаз и снова погружалась в сон или в забытье.

Однажды утром Мидега неожиданно встала, отряхнулась, почесала на боках свалявшуюся от долгого лежания шерсть, направилась к воротам и пропала из виду. Вернулась она лишь после полудня. Ее запавшие бока, на которых можно было посчитать ребра, чуть раздулись, тело отяжелело, она с трудом приковыляла к орешнику и улеглась на привычное место. На другой, на третий, на четвертый день повторилось то же самое. Бока Мидеги округлились, она стала явно бодрее. Мы недоумевали и, может быть, так и не догадались бы, в чем дело, если бы мельник Яков Закарая не передал нам через соседей: привяжите вашу собаку, не то я убью ее!

Что оставалось делать? Мы привязали Мидегу, она не противилась, но когда наутро она пыталась уйти со двора и цепь не пустила ее, она жалобно заскулила. С этих пор она выла и выла, не переставая, днем и ночью, и мы совсем потеряли покой. По очереди мы стали уступать ей свою еду: кто завтрак, кто обед, кто ужин. Мидега понимала, что мы отнимаем от себя кусок, чтобы дать ей, и с благодарностью принимала наши дары. Но, поев, она тотчас же снова начинала выть…

Она выла на всю деревню, и люди затыкали уши, чтобы не слышать этого страшного мучительного воя, который казался им голосом самой беды. В ту пору людям хватало и своего горя: чуть не каждую неделю приходила с фронта весть о чьей-нибудь гибели. После долгих и мучительных колебаний я решил положить конец страданиям Мидеги. Вечером, когда дома никого не было, я зарядил револьвер и пошел к орешнику. Мидега перестала выть и выжидательно уставилась на меня. Отведя в сторону глаза, я отвязал ее и сделал знак следовать за мной. Много лет миновало с тех пор, как мы вместе с Мидегой выходили за ворота, и она повиновалась мне с радостным удивлением. Я, как и прежде, пропустил ее вперед, и она, шатаясь от слабости и виляя облезлым хвостом, заковыляла к калитке.

Шли мы долго, пока не углубились в лес. Тут Мидега остановилась и подняла на меня виноватый взгляд: у нее не было сил идти дальше. Я вынул из кармана револьвер. Видимо, Мидега сразу поняла мое намерение, в ее устремленных на меня глазах я прочел и смирение, и горький упрек. Лес притих, ни один лист не шевелился на сучьях, ни одна птица не подавала голоса. Мидега стояла передо мной — спокойная, покорная своей судьбе. Револьвер показался мне удивительно тяжелым, он до боли оттягивал мне руку. Я был в полной растерянности, не зная, что делать. Наконец, не выдержав взгляда собаки, я повернулся и быстро ушел.