Тагу. Рассказы и повести
Шрифт:
— Он в амбаре!
Собственно, это был не амбар, а хлев под амбаром. Лежавшие в углу козы испуганно вскочили и, вытянув шеи, уставились на Карамана, постукивая копытцами. "Куда я забрался? Куда загнали, проклятые?! Неужели умру здесь с козами, всем на посмешище?" А снаружи гремели выстрелы. Караман приметил рослого козла, большие, гордо поднятые рога… Да, да, именно эти рога нужны сейчас Караману! Снял бурку, накинул ее на козла, обернул ему рога башлыком, чуть приоткрыл дверь и вытолкал чучело наружу. Густо загремели выстрелы. Испуганный козел заметался по двору, подпрыгивал, будто хоронясь от пуль, наконец под дружными залпами упал…
А Караману только и нужна была минута замешательства. Преследователи, приняв в темноте козла в бурке и башлыке за Карамана, не следили больше за дверью амбара,
— Гайоз, это я убил тебя!
Канава была узкая, плечи Карамана застряли в ней. "Я лежу лицом вниз, — успел еще подумать старый разбойник, — я должен перевернуться… Я обязательно должен перевернуться… не хочу умирать по-свински, лицом вниз…" Но он не успел перевернуться. Голова его бессильно погрузилась в грязную воду канавы. Послышалось бульканье — последнее дыхание Карамана. На поверхности мутной воды вздулись пузырьки. Медленное течение уносило их.
Тбилиси, 1932.
Перевод В.Михайлова и М.Шкерина
МИДЕГА
Всякий раз, когда я приезжал домой, в деревню, и подходил к родному двору, Мидега, почуяв мое приближение, одним махом перескакивала через забор, с громким заливистым лаем неслась навстречу, подбегала ко мне и, не помня себя от радости, обхватывала своими огромными мохнатыми лапами. Она лизала мне лицо и руки, терлась о мою одежду и глядела с такой преданной любовью, что казалось, это бессловесное существо наделено человеческой душой…
Однажды сосед принес от пастухов одномесячного щенка. Ровного каштанового цвета, хорошо откормленный, почти круглый, он был необычайно подвижен и перекатывался по земле, подобно клубку шерсти. Глаз почти не было видно, и вел он себя, как слепой: лез ко всем без разбора, путался под ногами, во все совал свой нос. На еду набрасывался с жадностью: если ему приносили молоко, он забирался в миску обеими ногами; если давали комок гоми — кукурузной каши, — он пытался заглотать его целиком, а когда это не удавалось, смотрел на нас с упреком, будто мы в том виноваты.
Он не различал людей, животных, птиц и ко всем шел с равной доверчивостью. То его клевала наседка, то гусь хватал острыми, как пила, зубами, то бодала коза, то кошка царапала когтями его короткую морду. Надо было видеть, в какой ярости и обиде удирал он от своих недругов, чтобы с жалобным визгом, как бы прося о защите, кинуться под ноги первому встречному!
Мы полюбили его сразу, наперебой старались угодить ему, любовно ухаживали за ним, кормили отборной едой. Другие наши собаки глядели на него с завистью и возненавидели с первого же дня. Когда им удавалось застать его одного, они вырывали у него лакомый кусок, сгоняли с места, иной раз кусали без всякого повода. Беспомощный щенок боялся больших псов, шел к людям и неизменно находил у них защиту. Вот почему мы, дети, назвали его Мидега, что по-грузински значит "идущий ко всем"…
Когда Мидега впервые появилась у нас во дворе, мне было десять лет. Отца у нас не было, я был старшим среди братьев и сестер и во всем помогал матери. То были смутные, тревожные времена. Не проходило месяца, чтобы на чей-нибудь дом не напали разбойники. Мы жили в постоянном страхе и сразу же после ужина запирались на все замки. Если матери не было дома, вся наша надежда была на собак. Впрочем, надежды эти были тщетны. До Мидеги у нас были две собаки, Кобойя и Боройя, но эти проклятые псы отличались тем, что никогда не лаяли на посторонних; засыпали они обычно раньше нас, а просыпались позже. Если бы кто попытался взломать наши двери, этим трусливым лежебокам было бы даже лень пошевельнуться или открыть глаза.
Зато их храбрости с излишком хватало на то, чтобы обижать беззащитную Мидегу, которую они считали своей соперницей, отнимавшей у них лакомый кусок. Вот почему мы на ночь не оставляли ее с ними на дворе, а укладывали с собой в комнате. И надо сказать, что этот маленький щенок был куда смелее и бдительнее Кобойи и Боройи: если где-нибудь раздавался выстрел, или лаяла соседская
собака, или доносился с улицы чей-нибудь голос, — Мидега тотчас же издавала сердитое рычание, подавая сигнал своим дворовым собратьям. Не получая от них ответа, она подходила то к одной, то к другой кровати, виляла хвостом и своим ласковым ворчаньем ободряла нас, детей. А наутро она с презрением глядела на Кобойю и Боройю, жалких трусов и бездельников, даром жравших хозяйский хлеб…Однажды Мидега — ей было тогда около шести месяцев — отказалась войти на ночь в комнату, сколько мы ее ни зазывали и ни ласкали, и улеглась снаружи, у самой двери. В ту ночь она не дала нам сомкнуть глаз, отзываясь на каждый шорох ожесточенным лаем. Она то кидалась во двор, то возвращалась обратно, то укладывалась спать, то в тревоге вскакивала, движимая страхом и самоотверженно преодолевая его. И хотя по ее вине мы не спали всю ночь напролет, но были благодарны ей за ее преданность.
Мидега росла не по дням, а по часам. Она становилась сильной и смелой собакой, менялись ее повадки, грубел голос. За ночь она по многу раз обходила дом, обегала двор, ее грозный лай разносился далеко окрест. В годовалом возрасте Мидега была величиной с медведя. Когда на загривке у нее становилась дыбом шерсть, когда она издавала рычание, обнажая длинные острые клыки, душа у людей уходила в пятки. Впрочем, за пределами двора Мидега никого не трогала, на женщин и детей не лаяла. К нашим собакам она по-прежнему относилась с ненавистью и презрением, но не задевала их. Видимо, из одного страха перед ней они однажды сбежали со двора и больше не возвращались…
Теперь, в надежде на Мидегу, мы могли спокойно спать, не опасаясь злых людей. Если мать куда-нибудь посылала меня с наступлением темноты, я в сопровождении Мидеги без страха шел через лес или кладбище. Мидега степенно ступала вперед меня, время от времени оборачивалась и ласково виляла хвостом. Так мы и возвращались: Мидега впереди, я позади. Когда мы приближались к дому, она отбегала от меня и первой приносила весть о нашем благополучном возвращении.
Из страха перед Мидегой ястреб не слетал на наш двор, лисица и хорек не совались к нам, бык не пытался повалить наш забор. Без Мидеги не обходилось ни одно домашнее дело. Если скот запаздывал с пастбища, Мидега по собственному почину отправлялась на поиски.
Была у нас буйволица Лома, кормилица наша. Поутру, лишь только ее подоят, она сама отправлялась на пастбище. Держалась Лома обособленно, с быками, коровами и козами не якшалась. В лес отправлялась одна. В поисках сочного корма она уходила в далекие глухие ущелья, взбиралась на высокие обрывы.
Во двор Лома входила горделиво, высоко подняв свою большую голову, увенчанную красивыми темными закрученными назад рогами; глаза у нее были необычайно крупные, черные, сверкающие. Она явно важничала, неся тугое, вот-вот готовое пролиться вымя. Мы, дети, были уверены, что Лома лишь для того так далеко уходила в лес, паслась там и жевала свою нескончаемую жвачку, чтобы принести нам побольше молока. Возвращалась она всегда в одно и то же время, просовывала в калитку голову и издавала короткое тихое мычание. Мидега открывала Ломе калитку, впускала ее и шла по двору рядом с ней. Мидега была единственным животным, с которым дружила наша гордая буйволица, и та отвечала ей взаимностью…
Однажды Лома в положенное время не вернулась домой. Мы встревожились: она недавно отелилась, и, если даже ее приковать цепью, она все равно сорвалась бы и пришла к своему буйволенку. Мы обошли близлежащие поля, прочесали лес, но Лома будто сквозь землю провалилась. Мидега сразу почуяла, что с нашей буйволицей приключилось неладное: ведя нас по следу, она призывным лаем окликала Лому.
К полуночи поднялся сильный ветер, начался ливень, и нам пришлось вернуться домой. Но Мидега осталась в лесу. На рассвете, измученная, с грязной свалявшейся шерстью, она с жалобным визгом вбежала на двор: видимо, ей удалось отыскать Лому. Я тотчас побежал следом за ней. Оказалось, Лома свалилась в овраг, по которому протекала река. Голова ее наполовину лежала в воде, при каждом выдохе от ее широких ноздрей шли по водной поверхности две глубокие бороздки. В устремленных на меня больших глазах, полных слез, застыло страдание и как бы сознание вины: в какое, мол, тяжелое время покидаю я вас…