Тагу. Рассказы и повести

— Великолепный дом, — согласился Гвачи, вид у него был совершенно растерянный.

— Через два месяца ты увидишь этот дом на моем дворе! — с гордостью сказал Беглар. Он радовался, как ребенок.

— Ты думаешь — Хута приедет через два месяца? — спросила Цуца.

— Если он не приедет к нам, я поеду к нему, — ответил Беглар и, поставив на тарелку три чайных стакана, наполнил их вином. — И другие поедут! Ведь и у других есть на фронте сыновья. Чего нам ждать? Мы должны стать плечом к плечу со своими сыновьями. Враг показал нам спину, пусть же теперь бог не даст нам увидеть его лицо. Не дадим ему повернуть назад! — Он еще ближе придвинул лампу и снова впился глазами в "план". — Тридцать лет я ждал, когда смогу построить такой дом. Еще моего мальчика и на свете не было, я уже мечтал об этом доме… — Беглар выпрямился, гордо откинул голову и объявил, как приговор — Не смогут они разрушить мой дом! — Накрыв лист бумаги широкой ладонью, он повторил: — Не смогут! — Потом повернулся к дочери: — Цуца, принеси еще вина! Того "саперави", что я привез из Ахути. Десятипудовый кувшин еще зарыт в земле, не распечатан. Храню для Хуты. Начнем в его честь! В былые времена, когда у крестьянина рождался сын, его заставляли взяться рукой за мотыгу или соху — хороший, мол, работник выйдет. Наш род Нармания имел свой обычай: у нас давали младенцу оружие и уздечку. Мужчина из нашего рода должен не только хорошо выращивать виноград и кукурузу, но и храбро защищать родину от врагов… да ты, наверное, и не знаешь этой истории?.. Когда народ поднялся против правительницы Мегрелии Екатерины, одним из главарей восстания был мой дед Зоркан Нар-мания. — Беглар с гордостью посмотрел на присутствующих — Это тот самый Зоркан, который в 1885 году, имея всего пятьдесят всадников, сразился под Ингири с Омер-пашой. Как раз вовремя подоспел он на помощь генералу Мухран-Батони, потерявшему больше половины своего войска в битве с турками. Семь раз показывал враг спину, но окончательно разбить его никак не удавалось… Зоркан одел своих воинов в белые одежды, посадил на черных коней, — у Нармания издавна были ретивые кони, — _а за спиной каждого всадника сидела его мать или жена, тоже в белом. В руках они держали пылавшие головни, а черные волосы женщин, словно черные стяги, развевались по ветру. Ночь была темная — глаз выколи! И вот, когда сардар турецкого войска Искандер Иблахил с тысячным отрядом подходил к Ингири, женщины, по знаку Зоркана, подняли ужасный вопль. И тут же раздался воинственный клич мужчин. Если можно было бы собрать со всего света дэвов, то и они не смогли бы издать такого дьявольского стоголосого вопля. Турки в ужасе остановились посреди реки. А в ту ночь был страшный, крутящийся ветер, и туркам казалось, что крики несутся на них со всех сторон. Тысяча воинов в ужасе замерла в воде, напряженно прислушиваясь и вглядываясь в ночной мрак. И вдруг из-за скалы выметнулся белый вихрь, как снежный обвал, летящий с кручи. Черных коней нельзя было разглядеть, виднелась только снежная лавина, озаренная факелами… Скопище злых духов, огнедышащих дэвов! Турки замертво попадали от страха, другие с криками "Аллах! Аллах!" кинулись назад и бежали так, что пятками доставали спину…

Беглар налил несколько капель вина на хлеб, помянул души предков и осушил стакан. Потом выпил другой стакан — за сынов, сражающихся с врагом, потом третий — за скорейшую победу. Проделав все это, он снова наполнил все три стакана и поставил их перед гостем, и Гвачи с той же церемонией осушил их по очереди.

Пятилетнее вино так подействовало на ослабевшего гостя, что, когда он хотел встать и уйти, колени его подогнулись.

"Какой же я скверный сын! — с ужасом подумал он. — Приехал с фронта и, не повидав матери… Какими глазами я погляжу на нее завтра? Что она скажет?"

А Эка уже стелила ему постель, Цуца помогла ему раздеться и лечь. Как только голова его коснулась подушки, он заснул. Эка и Цуца долго стояли над ним. На белой наволочке лицо Гвачи казалось худым, изможденным.

— Эх, сынок, не дождалась тебя мать… — вздохнула Эка, — А ведь только и мечтала, несчастная: "Боже, не дай мне умереть, не повидав Гвачи!" Бедная, бедная, не привелось тебе увидеть родного сынка! Молодость провела ты в сиротстве и вдовстве, и умереть не пришлось со спокойной душой…

Проснулся Гвачи на заре. В доме уже никого не было. Рядом с постелью стояла свежая вода для умывания. На стуле висело полотенце. Он узнал вышивку — работу Найи, невесты Хуты. Гвачи мог бы отличить ее от тысячи других вышивок. "А Хуты нет, и никогда больше не коснется его рука этого полотенца…"

Гвачи не стал умываться, не притронулся к приготовленному на столе перед очагам завтраку и поспешно вышел из комнаты. Во дворе под чинарой он остановился. Сколько раз играли они здесь с Хутой! Иногда и Найя принимала участие в этих играх. Она часто смеялась:

— Девушка хитра, как черт, парень не сможет ее провести!

Затем Гвачи поспешил домой. На улице не было ни души. Только буйволы и коровы важно ступали по дороге. Просунув голову сквозь прутья плетня, теленок с недоумением смотрел на Гвачи. Маленький белый лоб, влажная от молока мордочка… Гвачи подошел к нему, приласкал. Теленок лизнул ему руку.

И вдруг вспомнилось: утро, мать с ведерком спешит в хлев. Тонкие струйки молока бегут из-под смуглых пальцев: он, Гвачи, поддерживает теленка, который еще еле стоит на ногах, у него был такой же вот шершавый язык…

Гвачи почесал белое пятнышко на лбу, теленок мотнул головой. Да, матери все казалось тогда, что их корову кто-то сглазил. Она часто проводила рукой по вздувшемуся коровьему животу и, зевая, нашептывала слова заговора.

— Вот я зевнула — видишь, сынок, это верный признак. Сглазили, конечно, сглазили! — повторяла мать. — Во имя отца, сына и святого духа… В глаз зола, в сердце острие, шестьдесят три пики святого Георгия и его булава на того, кто сглазил ее!

"И почему я все это вспомнил? Ах, да, теленок…"

По дороге Гвачи никого не встретил. Взрослые уже разошлись по плантациям и полям, дети еще спали. Гвачи шел вдоль плетней, за ними стояли деревья, увешанные зрелыми плодами, золотом сверкали на толстых стеблях кукурузные початки. Все это должно было радовать его, но почему-то не радовало. На душе было тревожно.

Но вот и дом. Перед воротами он увидел корову и козу. Должно быть, мать уже подоила их. Из-под крыши кухни струится дым — мать всегда рано готовит завтрак.

Гвачи заторопился, но в ворота не вошел. "Нагряну неожиданно, обрадую!" — решил он. Перемахнул через плетень… и замер. Стоявшее за воротами тутовое дерево было выкопано с корнями. Черная земля разбросана по траве. Гвачи подошел ближе. Там, где раньше стояло дерево, теперь зияла глубокая яма. Обрывки корней высовывались из земли. "Почему его выкопали? — с нарастающим страхом спрашивал себя Гвачи. — Почему?" Он хорошо помнил: мать выбрала это дерево для того, чтобы его посадили на ее могиле, когда она умрет. Гвачи не мог отвести глаз от ямы. "Что же это такое? Что?"

Из-под навеса лениво вышла собака. Увидев хозяина, она остановилась, потом с визгом устремилась к нему. Бегала, прыгала вокруг Гвачи, лезла лапами к нему на грудь, лизала ему руки. Потом отбежала в сторону и завыла. Гвачи прикрикнул на нее:

— Гурушия!

Собака смолкла и печально посмотрела на хозяина. Глаза были такие добрые и умные, что казалось — вот-вот она заговорит и расскажет обо всем, что здесь случилось…

Гвачи толкнул дверь кухни — она, заскрипев, распахнулась. Утренний свет, упавший из-за спины Гвачи, окрасил в голубое закопченные, лоснящиеся стены, скамьи, дверцы шкафа, кувшины и кастрюли. А пылающий очаг освещал кухню своими красными дрожащими бликами. В подвешенном на цепи котле варились кукуруза и тыква, на полке лежала свежеощипанная курочка, у очага — ведро-подойник, на скамье — материнское вязанье… Похоже, будто мать только что вышла отсюда.

Все в кухне напоминало о матери, все дышало ею. На что ни взглянешь — все было частью ее жизни. Вот-вот послышатся знакомые шаги, и мать войдет в кухню. Гвачи долго стоял в ожидании, потом вышел, осторожно притворив за собой дверь. Перед домом стоял столетний граб. Далеко раскинул он свои ветви. Влажная трава под ним отливала синевой. И во дворе была заметна материнская рука. Все уголки чисто подметены, каменная лестница только что вымыта — еще не высохли камни.

Гвачи поднялся на балкон, ни на что не глядя, прошел через гостиную. Он спешил в комнату матери. Дверь оказалась открытой. Лучи, падавшие из окна, освещали нетронутую постель. На ней, по старому обычаю, была расстелена одежда матери, а у изголовья, на стене, висела фотография. Они снялись вместе, когда он уходил на фронт. "Кто знает, — говорила тогда мать, — может, меня и в живых не будет, когда ты вернешься". На стуле лежали его письма, присланные с фронта, стояла ваза с цветами, на столе — поминальная трапеза.

Все ясно: он опоздал, мать его не дождалась.

Сегодня тут уже побывала Эка. После смерти Цабу она присматривала за хозяйством. Эка вставала до рассвета и сначала убирала опустевший дом, потом уже бежала к себе. Быстро готовила завтрак и, не задерживаясь, спешила в колхоз, обходила женщин своего звена, подымала лентяек, сердилась, когда приходилось их стыдить.

Этим утром Эка дольше обычного задержалась в доме Цабу. Она открыла двери и окна во всех комнатах. Окончив уборку, подоила корову и коз, заквасила сыр, промыла пшено. Потом позвала соседского мальчика, попросила его зарезать молодую курочку, а сама принялась за уборку двора. Ей хотелось сделать сегодня все так, как было при покойной Цабу. Пусть хоть в первые минуты Гвачи не почувствует ее отсутствия…

Солнце стояло уже над горой Урта, когда Эка покинула дом Гвачи и направилась к его родным. "Лучше будет, если его встретят близкие. У меня не хватит сил объявить ему о такой утрате".

Придя домой и не застав Гвачи, Эка тотчас повернула обратно. Гвачи она нашла в комнате его матери перед постелью, где была разложена одежда умершей.

Молча вышли они в соседнюю комнату и присели. Лицо Гвачи было пасмурно и сурово. Наконец он поднял голову и посмотрел на Эку. В ее глазах была глубокая скорбь.