Такая долгая жизнь

Михаил неловко повернулся, сделал несколько шагов.

— Помнишь Гоголя? «Тараса Бульбу»? — спросил Шатлыгин.

— Помню, Валерий Валентинович. — Глаза у Михаила были уже сухими. — Постараюсь быть для вас Остапом, а не Андрием, — сказал он.

— И я надеюсь на это. Ну, садись, рассказывай… Когда приехал?

— Приехал сегодня!

— Приехал и сразу ко мне?

— На минуту только забежал к брату, Пантелею… Это он вам, наверное, про меня рассказал?

— Нет, Пантелея я не видел, — пояснил Шатлыгин. — А узнал о твоей беде от Хоменко. Мы встретились с ним в ноябре на совещании в ЦК. Он, правда, мне еще в тридцать седьмом году написал, что у тебя неприятности, что с партийной работы тебя перевели на хозяйственную. Но тогда и у меня были неприятности. Потом я заболел… да чуть богу душу не отдал, а потом — новая работа, а что такое новая работа — ты знаешь…

— Что такое новая работа — я знаю.

Шатлыгин чуть улыбнулся:

— Признайся, чертыхался, наверно, про себя, что я тебя в Таганроге с завода на завод перебрасывал?

— Чертыхался не чертыхался, но…

— Вот именно: но! — сказал многозначительно Шатлыгин.

— Потом я понял, что это только принесло мне пользу. Без знания, накопленного на заводах, без знания промышленности города я был бы никудышным секретарем.

— По Таганрогу, конечно, тоскуешь? — спросил Шатлыгин и внимательно поглядел на Путивцева.

— Тоскую, Валерий Валентинович, — признался Михаил.

— Работать придется не в Таганроге.

— А я на это и не рассчитывал.

— Ну вот и хорошо, что не рассчитывал… В Таганрог, конечно, съезди, повидай своих. Месяца тебе хватит?

— Если надо, могу управиться и за две недели, — сказал Путивцев.

— Надо, Михаил Афанасьевич, ох как надо… Поживешь, газетки почитаешь, послушаешь, что люди говорят, поймешь, что за обстановка в мире. Лицом к лицу сошлись мы и Гитлер.

— Но у нас же с немцами договор? — сказал Путивцев.

— Договор договором, но все, что от нас зависит, чтобы укрепить новую границу, мы должны сделать.

— Надо сделать — значит, сделаем, — сказал Михаил.

— У тебя какое было звание? — спросил Шатлыгин.

— Батальонный комиссар.

— Пока в Таганрог съездишь, мы тут все документы подготовим. Будешь начальником строительства укрепленного района на новой границе. Согласен?

— Что за вопрос, Валерий Валентинович…

— Ну вот и хорошо. Знаешь, кого я вспомнил, когда Хоменко рассказал мне про тебя? — неожиданно спросил Шатлыгин. — Романова… До сих пор не могу простить себе, что не уберегли мы тогда этого человека…

— Я тоже не могу себе этого простить… — сказал Путивцев. — А вы знаете, что Спишевский утонул?

— Спишевский утонул?.. Как же так, когда?

Михаил рассказал.

— Да-а, — задумчиво сказал Шатлыгин. — Как жил, так и погиб… В сторонке… А что все-таки у тебя произошло с этим комсомольским секретарем? Как его?.. С Устиновым, что ли?

— Да, Устиновым… Я знал его мало. Доверился, а он оказался — говно! — не выдержал Михаил. — Не знаю, какой он там был троцкист, — продолжал он, — но, чтобы выгородить себя, наговорил такого, что никогда не поверил бы, если бы сам на очной ставке своими ушами не услышал.

— Тут один мне товарищ, высокого ранга товарищ, — подчеркнул Шатлыгин, — недавно сказал: не надо смешивать доверие и доверчивость…

Когда Шатлыгин узнал от Хоменко о беде, которая случилась с Путивцевым, он пошел сразу же к секретарю ЦК. Тот молча выслушал его.

«Есть такая поговорка, — сказал секретарь ЦК, — за битого двух небитых дают. Но поговорка эта не про тебя, товарищ Шатлыгин. Немало тебе попадало, как говорят, на орехи, а ты все такой же, я бы сказал — доверчивый… Запомни, доверие и доверчивость — разные вещи».

«Я доверяю этому человеку», — заявил Шатлыгин.

«Ты доверяешь, а я этого человека не знаю. Как быть?» — спросил секретарь ЦК.

«Но если вы доверяете мне, то…»

«Не надо заниматься демагогией, — перебил Шатлыгина секретарь ЦК. — Я доверяю тебе, но это не значит, что я должен доверять всем, кому доверяешь ты. Встать на такой путь — значит впасть в доверчивость, а доверчивость может играть только на руку нашим врагам…»

Шатлыгин понял, что на помощь секретаря надеяться не приходится. Тогда он решил поговорить с Тимошенко…

Шатлыгин поднялся с диванчика, на котором они сидели, протянул Путивцеву руку:

— Иди, Михаил. Работай. Передай привет в Таганроге всем, кто меня помнит.

* * *

Вечером, как и было условлено, собрались все за столом: Пантелей, Михаил, Анфиса, Инна с Борисом.

Сидели долго. Извинившись, первыми попрощались Инна с мужем — пошли отдыхать. Инне в ее положении не следовало переутомляться.

Зять Пантелея Афанасьевича Борис понравился Михаилу. Серьезный парень. Говорил мало, больше слушал. Знает немецкий. Когда вечером включили старенький радиоприемник, СИ-225, послышался голос, резкий, пронзительный.

— Гитлер! — сказал Пантелей.

— О чем он говорит? — спросил Михаил.

— Ну-ка, Борис, переведи.

— «В еврейско-капиталистический век золота, сословного и классового безумия народное национал-социалистское государство высится, словно памятник социальной справедливости и светлого разума. Оно переживет не только эту войну, но и грядущие тысячелетия».

Пантелей, конечно, сам мог перевести, но захотелось похвалиться зятем.

— Знаешь, о чем я подумал сейчас? — сказал Михаил. — Как ты приехал из Германии после своей первой командировки. Это было, кажется, в двадцать девятом году? Романов еще жив был. Мы спросили тебя о Гитлере, и ты ответил: «Он не так прост».

— И все-таки я не думал, что история этой страны пойдет таким путем, — признался Пантелей.

— Ты же не бабка-угадка, Пантюша, чтобы знать все наперед, — по-своему поддержала Анфиса мужа.

К вечеру она принарядилась, но годы все же сказывались. Как-то сникла она: каштановые волосы поблекли, глаза подвыцвели. Только глядя на Инну, можно было понять, какие глаза были у Анфисы в молодости — глубокие да синие. Часто дети берут у родителей не лучшее. С Инной такого не случилось — от матери взяла глаза и рост, от отца — русые, цвета спелой пшеницы волосы и нежный овал лица. Но были в Анфисе и перемены к лучшему: стала она как-то внимательнее к Пантелею, ласковее, что ли…

Анфиса долго крепилась, куняла за столом, но и она не выдержала — пошла спать.

Когда братья остались вдвоем, Михаил спросил:

— Как в доме? Мир?..

Пантелей понял этот вопрос по-своему, сказал сначала о том, что его самого волновало больше всего.

— Молодые, кажется, ладят. Анфисе сначала Борис не очень глянулся. Видите ли — не красавец! Но теперь, когда присмотрелась, зятя больше обхаживает, чем меня…

— По-моему, Анфиса стала как-то мягче, добрее, что ли… Нет, скупой она и раньше не была, — пытался пояснить свою мысль Михаил. — Душой она стала добрее.