Такая долгая жизнь

— Нет, я с Дона. Но в Питере в пятнадцатом году формировался наш полк. А потом в Питере я был в семнадцатом. По решению полкового комитета наша часть пришла на помощь восставшим рабочим.

— Значит, вы пришли на помощь мне, — заметил Сабуров.

— Вы были тогда рабочим?

— Да. Я работал на Балтийском заводе.

— А теперь стали моряком, капитаном?

— А где вы служили, в каком роде войск? — поинтересовался Сабуров.

— В артиллерии.

— А стали летчиком, — заметил капитан.

— Да, — согласился Путивцев. — Революция внесла коррективы в жизнь каждого из нас.

За полночь Пантелей Афанасьевич покинул каюту капитана и отправился к себе. Но прежде чем лечь спать, он вышел на палубу, чтобы немного подышать свежим воздухом. Берег Германии уже давно скрылся, ушел в темноту, отступил. И мысли о нем и о людях, которые остались на том берегу, отступили. Теперь Пантелей Афанасьевич думал о доме.

Перед самым отъездом он получил письмо от Михаила. Тот писал, что его посылают на учебу в Москву, на «целых два года». Это известие обрадовало Пантелея: значит, теперь с братом он будет видеться часто. Алексей, оказывается, женился на этой черненькой молодой женщине — Нине. И у него, у Пантелея, появилась новая родственница, а скоро, как писал Михаил, появится и новый племянник или племянница.

Совсем немного времени прошло с тех пор, как он был дома, а там уже столько перемен. Как быстро все-таки мчится время. Ему уже тридцать шесть. Иногда, когда оглянешься на прожитую жизнь, она кажется такой долгой, а временами такое чувство, что ты совсем еще не жил и все еще впереди. Он никогда, например, не летал над Арктикой.

Пантелей Афанасьевич посмотрел на стылое балтийское небо. Придется ли ему еще когда-нибудь летать в этом небе?

Путивцев не мог знать, что ему придется еще летать в этом небе. И это будет не испытательный полет.

ЧАСТЬ II

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Секретарь крайкома Валерий Валентинович Шатлыгин вызвал на пятнадцать ноль-ноль Спишевского. Он не любил этого человека, считал беспринципным и бесхарактерным. То, что им вместе несколько лет пришлось проработать в горкоме, зависело не от него. Когда Шатлыгина освободили от обязанностей второго секретаря ЦК республики и послали секретарем горкома, ему было не до того, чтобы выбирать себе помощников. Но и тогда в ЦК ВКП(б) он не удержался и сказал свое мнение о Спишевском:

— Не люблю кающихся грешников.

Секретарь ЦК — разговор этот уже происходил наедине, в его кабинете, — хитровато прищурив глаз, спросил:

— А ты, товарищ Шатлыгин, без греха? — И, мягко пройдясь по ковру, стоя уже спиной к Валерию Валентиновичу у раскрытого окна — день был жаркий, — закончил свою мысль: — Не ошибается только тот, кто ничего не делает. Люди есть люди. У каждого найдутся слабости, грешки, а у некоторых и грехи. Надо воспитывать человека, находить в нем рациональное зерно и использовать в интересах партии и народа. Этому учит нас товарищ Ленин. — Повернувшись и проследовав к письменному столу, секретарь ЦК продолжал: — Мы знаем товарища Спишевского. Знаем и помним, что он ошибался. Но в последние годы товарищ Спишевский смело и последовательно выступает против оппозиции, против своих бывших дружков, и это нельзя сбрасывать со счетов.

Секретарь ЦК поднял голову и долгим, немигающим взглядом посмотрел в глаза Шатлыгину. Шатлыгин выдержал этот взгляд и твердо заявил:

— Он просто предал своих друзей, когда над ними нависла опасность, а в душе, по своим убеждениям, остался таким же, как и прежде.

— Ах, какой ты умный, — неожиданно перейдя на неофициальный тон, с усмешкой сказал секретарь ЦК. — Значит, критиковать своих заблудившихся, как паршивая овца, дружков — это, по-твоему, предать. А тянуть с ними в одной упряжке партию в оппортунистическое болото — значит поступить как честный человек… Мне кажется, что ты просто не можешь стать выше своих личных симпатий и антипатий — это твоя большая беда. Ведь то же самое было, когда ты работал секретарем ЦК республики. Ты сделал много полезного как специалист, инженер, руководитель, и за это мы тебя ценим. Но когда оппозиция, как гидра, подняла голову, ты замешкался, стал медлить, ждать. Почему? Не потому ли, что не смог преодолеть своих личных симпатий и антипатий, не потому ли, что не хотел обидеть людей, пусть имеющих заслуги в прошлом перед революцией, а теперь примкнувших к оппозиции? На что ты надеялся? Думал, у оппозиционеров сами по себе вырастут крылышки? Забыл ты, товарищ Шатлыгин, народную поговорку: «Черного кобеля не отмоешь добела».

— А как же Спишевский? — ухватился Шатлыгин за последнюю фразу и тут же пожалел о сказанном.

Его упрямство явно стало раздражать секретаря ЦК. Снова разговор пошел не так, как хотелось бы Валерию Валентиновичу.

Секретарь ЦК не спеша закурил, подошел к окну. Затянувшаяся пауза стала угнетать Шатлыгина. Что сказать, чтобы его наконец правильно поняли?

Когда его освобождали от обязанностей второго секретаря ЦК партии за «попустительство к оппозиции», как было записано в решении, он попробовал объяснить свое поведение: курс на замедленные темпы индустриализации, к которому призывали сторонники оппозиции, сразу же подвергся решительной критике со стороны большинства членов ЦК партии республики. И он, Шатлыгин, тоже не раз выступал по этому вопросу и на партийных активах, и на пленумах. Во всяком случае, не реже других.

— Не реже, но и не чаще! — сказали ему в ЦК ВКП(б). — Вы инженер, крупный специалист. Но вы забыли о том, что являетесь идеологом, проводником линии большевистского ЦК. Вы должны были возглавить борьбу против оппозиции, а не быть просто рядовым бойцом.

Шатлыгин на это заявил, что оппозиция сразу оказалась в меньшинстве, ее планы были обречены на провал, что против линии партии выступили не только убежденные, активные оппозиционеры, но и люди слабохарактерные, если хотите, просто усталые, которым казалось, что страна может надорваться, взяв такие темпы: «И я считал неправильным всех их стричь под одну гребенку с оппозиционерами».

— Борьба с оппозицией сейчас является самой главной во внутрипартийной жизни, — сказали ему тогда. — И ваше последнее заявление говорит о том, что вы не понимаете всей глубины вопроса. Политбюро считает нецелесообразным оставлять вас на прежней должности. Пока отдыхаете, мы подберем вам работу.

И вот после двухмесячного ожидания этот разговор с секретарем ЦК.

Секретарь повернулся, прошел к письменному столу и сел на стул. Полистал какие-то бумаги и, не поднимая от них головы, тихо, так тихо, что Валерий Валентинович едва расслышал его слова, сказал:

— Идите, товарищ Шатлыгин. Работайте.

Секретаря ЦК Шатлыгин знал давно. Знал как человека, который в трудные для партии дни всегда занимал принципиальную позицию и терпеть не мог двурушников и приспособленцев. И все-таки у него бывали странности. Случалось, будто что-то застило ему глаза. И тогда у некоторых людей он не замечал или не хотел замечать тех недостатков, которые так беспощадно бичевал в других. Так было и со Спишевским.

Шатлыгин познакомился с ним еще в октябрьские дни в Питере, когда решался вопрос о дне и часе восстания. Спишевский тогда примыкал к группе центристов, выступивших против Ленина и выболтавших в меньшевистской газете «Новая жизнь» планы партии. Потом, работая уже в редакции, в секретариате «Правды», он поддерживал Троцкого. Словом, грешков, а точнее грехов, в прошлом у него было достаточно. Все это не прошло для него бесследно, в конце концов Спишевского перевели на низовую работу. И с тех пор его будто подменили.

У Спишевского остались друзья в Москве, занимавшие в аппарате ЦК и ЦКК РКП видное место, он был хорошо проинформирован о политических течениях в партии. И, располагая этой информацией, умело ориентируясь, выступал на партийных активах, солидаризуясь с мнением большинства ЦК.

Это заметили и постепенно снова стали выдвигать его. Выдвижение шло медленно. Каждая ступенька давалась ему с трудом: заведующий наробразом, заведующий отделом окружкома, секретарь городской газеты, секретарь райкома, когда они образовались, и, наконец, третий, а потом и второй секретарь горкома.