Такая долгая жизнь

— Вы в новом театре были? — спросил Шатлыгин.

— На открытии… Мы же еще встретились…

— Да-да… — вспомнил Валерий Валентинович. — Я еще тогда хотел у вас спросить, как вы нашли театр, архитектуру?

— Ну, я бы сказал — смело! А как вы находите?

— Непривычно, но, по-моему, интересно. Среди нашего брата, партийных работников, по правде говоря, было немало противников до тех пор, пока на бюро крайкома архитекторы не объяснили нам свой замысел — волна революции!

— Вот как? А я полагал, что театр сделан под трактор.

— Нет-нет! Волна революции! Если хотите, ее девятый вал…

— Оригинально.

— Как вам работается с Путивцевым? — неожиданно спросил Шатлыгин.

— Михаил Афанасьевич на своем месте, — уклончиво ответил Спишевский.

— А что, если мы сделаем его вторым секретарем, вашей правой рукой? Промышленность он знает. Работал на металлургическом заводе, на котельном, на кожевенном. — Шатлыгин решил сразу наступать.

— Но ведь он всего полгода проработал третьим секретарем горкома. Можно сказать, только-только вошел в курс дела. Целесообразно ли его срывать с этого места? Как вы знаете, за последние три года мы трижды перебрасывали его с одной должности на другую, — засомневался Спишевский.

— Ну, положим, не совсем на другую. Партийная работа везде одинакова.

— Согласен. Секретарь парткома, парторг ЦК, секретарь горкома по идеологии… Хоть масштабы и разные, а работа, по сути, одна. Но второй секретарь — это секретарь по промышленности, а у Михаила Афанасьевича нет технического образования.

— У вас его тоже нет, технического образования, а вы работали, — сказал Шатлыгин и тут же подумал: «Это я напрасно». И, стараясь смягчить свою резкость, добавил: — Не святые горшки обжигают.

— Я вижу, вы уже все решили. А что скажет Москва? — спросил Спишевский.

— С Москвой вопрос согласован.

— Тогда о чем же говорить?

— Всеволод Романович, я в этот город вложил почти пять лет своей жизни, и мне хотелось бы, чтобы дело, которое начинали… мы с вами, — подыскивая выражения, говорил Шатлыгин, — было бы успешно продолжено. В Путивцеве я вижу перспективного, политически грамотного работника. У него есть настойчивость, энергия, решительность. Я думаю, вы будете хорошо дополнять друг друга.

— Вы полагаете, что я не обладаю вышеназванными качествами?

— Я хочу сказать, что у вас есть большой опыт партийной работы, житейская мудрость и, наконец, солидное образование.

— Благодарю. — Спишевский чуть наклонил голову.

Шатлыгин встал.

— Значит, по рукам?

— По рукам… Если позволите, я возьму еще одну «театральную».

— Ради бога, — обрадованно сказал Шатлыгин. — Берите хоть целую коробку, хоть две… Мне их вон сколько — целых три притащили, пока меня не было. На пробу…

— Пожалуй, я действительно возьму две. Одну для себя, а одну для… Михаила Афанасьевича. Он ведь, знаете, коллекционирует папиросные коробки.

— А вы?

— Что — я?

— Ничего не коллекционируете?

— В детстве коллекционировал почтовые марки…

Когда Спишевский вышел из кабинета, Шатлыгин со стуком выдвинул ящик письменного стола. Достал коробку «Театральных», вытащил папиросу. «Поддел-таки, сукин сын, — сердито подумал Валерий Валентинович. — Неужели Путивцев действительно коллекционирует папиросные коробки? Чушь какая-то!»

* * *

Была уже половина пятого. Утром Спишевский успел выпить только стакан чаю. Неотложные дела не позволили ему перекусить в середине дня. Хотелось есть.

— Поедем, Саша, в ресторан. Ведь имеем же мы право…

Со своим шофером Александром Кравченко он старался держаться просто. Это «Саша» повелось еще с тех пор, когда пять лет назад к Спишевскому прикрепили машину и в его кабинете появился розовощекий, застенчивый Кравченко. На вопрос, как его зовут, ответил: «Саша».

Александр Кравченко был трудолюбив и немногословен. И то и другое качество секретарь ценил в своем шофере. Всеволод Романович внутренне чувствовал, что Кравченко привязан к нему, и тоже ценил это.

В ресторане для себя и для Саши Спишевский заказал балык, борщ и котлеты по-киевски.

— Гулять так гулять, Саша. Если бы тебе можно было выпить, мы бы выпили. Но ты за рулем, а у меня другая инспекция — врачи! Ох уж эти врачи! Чего только они не наговорят, попади только им в руки. Ты бывал когда-нибудь у врачей, Саша?

— Ни…

— И у тебя никогда ничего не болело?

— Зуб болел.

— И ты не пошел к врачу?

— Ни.

— И что же, так и терпел, пока он сам не выпал?

— Сурову нитку — и геть!

— Вырвал суровой ниткой? Ну молодец! — Спишевский невольно улыбнулся. — Ну молодец! — еще раз повторил он. — Но неужели у тебя никогда не болело горло или сердце? — не переставал удивляться Всеволод Романович.

— А де воно, сэрдцэ? — простодушно спросил Кравченко.

— Если бы болело, то знал бы где, — сказал Спишевский.

Настроение у Всеволода Романовича было не ахти каким. Второго секретаря ему навязали, и не в силах Спишевского было что-либо изменить: звезда Шатлыгина снова поднялась высоко.

«А ловко я его с… папиросами…»

Как-то Спишевский обратил внимание на то, что у Путивцева всегда в кармане красивая коробка папирос.

— Вы что, коллекционируете их?

Не желая вдаваться в объяснения, Путивцев ответил:

— Что-то в этом роде.

«Мальчишество какое-то! — подумал Спишевский. — А ведь он пятого года. Значит, ему уже тридцать…».

После сытного обеда настроение стало несколько иным.

В дороге теплый встречный ветерок приятно обвевал лицо. «В конце концов, что произошло? — уже почти благодушно рассуждал Всеволод Романович. — Пусть Путивцев будет вторым секретарем. По крайней мере, я его знаю. А то пришлют кого-нибудь со стороны…»

Путивцев энергичен. Этого у него не отнимешь. Знает промышленность, людей на заводах. Значит, он, Спишевский, может быть спокоен за этот ответственный участок работы…

«За что только Шатлыгин невзлюбил меня? — Ход мыслей неожиданно принял другое направление: — Романов? Да! С Романовым я недодумал… А как бы ты поступил сейчас? — вдруг спросил он себя. — Ситуация была весьма, весьма критическая. Ананьин, тот знал, что ему надо! А я? «Ушел в кусты», — сказал бы Шатлыгин. В молодости я тоже был другим. Собирался бросить бомбу в царя. Ночами не спал, обдумывал план покушения. А ведь за это грозила верная смерть». Он любил тогда Надю. Она была эсеркой. И он был эсером. «Если ты не бросишь, я сама брошу», — сказала она ему однажды. И он ответил ей: «Что ж, я готов умереть!» Он хотел умереть красиво. Со словами, которые войдут в историю. «Ваше величество! Вы — тиран, истязающий свой народ! Час расплаты пришел!» Или: «Я пришел выполнить волю своего народа!» Много было всяких вариантов, но умирать, как выяснилось, не пришлось — выбор в конце концов пал не на него.