Такая долгая жизнь

А если бы это случилось? Его самого давно бы не было на свете… Остались бы две строчки в учебнике истории. Да и остались ли бы? Сколько подобных слов было произнесено, сколько людей за это пошло на виселицу… А скольких знают? Одного-двух… Ну, отличники, может, знают десяток…

Мысль об отличниках отвлекла его, настроила на лирический лад. Он сам когда-то окончил гимназию с золотой медалью. Потом был Донской политехнический институт и… «игра в бомбы», как он теперь называл.

Да, если бы это тогда случилось, он бы давно уже сгнил в могиле. И не прожил бы еще такой долгой жизни, как теперь. Никогда не узнал бы, что есть на свете Лида…

Лида была его второй женой. Первая, Надя, делившая с ним годы ссылки, умерла в двадцать первом, голодном году. Жениться второй раз Всеволод Романович не спешил. Будто какое-то внутреннее чувство подсказывало ему: не торопись, тебя еще ждет счастье. Да, Лида — его счастье. Женитьба на ней была подобна притоку свежей крови. Эта свежая кровь дала ему новые силы для жизни и для борьбы. Да, для борьбы. В том числе и за себя. «Но если я не за себя, то кто же за меня?»

«Когда я был молод, я готов был пожертвовать своей жизнью. Я был юн и неопытен. Теперь я уже немолод, и в запасе у меня не так много лет… Я не делаю людям зла. По крайней мере, стараюсь не делать… Конечно, бывают обстоятельства, которые выше нас… И противиться им бесполезно».

ГЛАВА ВТОРАЯ

Весна тысяча девятьсот тридцать шестого года была ранней. Снег дружно стаял еще в марте. В апреле установилась ясная, солнечная погода. Теплые дожди щедро полили уже затвердевшую в жаркие дни землю. Буйно зазеленела развесистая шелковица во дворе у Тихона Ивановича, выбросили густой нежно-розовый цвет молоденькие жерделы. Потом наступила пора цветения вишен. Тихо стояли они в своих белоснежных нарядах в предутренний час.

В это время как раз и просыпался Тихон Иванович по старой привычке. Два года уже он не занимался промыслом — Серый околел, а покупать новую лошадь было ни к чему: и годы не те, и время не то. Старики Константиновы жили на деньги, которые присылали им дети. Ксеня помогала им и продуктами. В доме у нее был достаток. Жили они теперь не на «Заводской даче», а в городе, на главной улице — Ленинской. Братья Михаила — Максим и Алексей — построили себе дома в Стахановском городке и отделились. Мать Михаила — Анастасия Сидоровна — попеременно жила у сыновей: то у одного поживет, то у другого, то у третьего.

Утром Тихон Иванович обходил свои «владения». Потом подметал двор, копался в огороде: вырывал сорную траву, подпушивал землю под помидорной рассадой.

Работа эта испокон веков считалась не мужской, а женской, но что сделаешь, если Ивга в последнее время хворает. Исхудала вся, как тень стала, а что болит — не допытаешься. Ксеня к ней тоже постоянно с расспросами приставала:

— Ну что у вас болит, мама?.. Давайте врачу вас покажу. В нашей поликлинике очень хорошие врачи.

— Ой, доченька! Николы я у тих дохтуров не була, тай ни пиду.

— Но почему, мам?

— Ну шо я им скажу? Ничего у мэнэ не болить. Це вже старость… Пиду, доченька, я полежу лучше.

Целый день может пролежать. А ведь раньше какой неугомонной была: с рассвета дотемна не приседала. Да и немудрено: ну-ка накорми такую ораву — тринадцать детей да муж… Обстирай. Огород держи… Куда там присесть — в гору глянуть некогда было. А теперь вот покой. Лежи себе. Дом они строили на всех, а теперь хоть в прятки с дедом играй — остались вдвоем. Дочери все разлетелись, живут семьями. Пишут мало, редко… Да и то… кроме Ксени, все не шибко грамотные. Писать для них — мука. Евгения Федоровна, случалось, возьмет карандаш, а он из рук валится: нету сил — и все. И в сон клонит.

Дед сначала ворчал: не любил бабской работы. Но что делать? Смирился.

Покопается в огороде, съест, что бабка с трудом ему приготовит, — и за Библию. Кажись, наизусть он ее знает, а все читает. Читает вслух. Так ему легче. Да и ей веселей — хоть человеческий голос слышит. Дед-то так неразговорчивый… Скорей бы уже Катерина из Луганска приезжала. Что-то там не ладится у ее Порфирия, у мужа, на кожзаводе. Уходить он хочет. Тогда они всем семейством переедут сюда. И мать отписала им: приезжайте, места в доме всем хватит и нас, стариков, досмотрите…

Тихон Иванович управится по хозяйству и слоняется из угла в угол. Тоскливо без настоящего дела, от сознания своей старческой немощи, тоскливо без шума, которым всегда был полон дом.

Приедет, бывало, он с работы. Серого в конюшню поставит, покормит — и во двор, потому как за ребятней нужен был глаз да глаз. Шелковицу не жаль — пусть объедаются, все равно от нее проку мало, разве что киселя сварит Ивга. Так им шелковицы мало. Митька, Нюрин, шкода был, всегда зеленые жерделы пообдирает, наестся, а потом живот болит. Тихон Иванович усмехнулся, усы его дрогнули: до чего ж Митька худущий был. Когда живот втянет — будто там и кишок у него нет, ничего нет. Прямо форменный шкелет, пацаны так и дразнили его — шкелет! А теперь Митька десятый класс кончает, собирается поступать в институт. Валя, сестрица его, та тихая была. Целый день в куклы играет, а то мух хоронит — жалостливая. Коля, Марфин, тот тоже ничего. Не без баловства, но ничего. Учится хорошо. Если деду непонятно что в газетах — всегда растолкует. В последние годы Тихон Иванович пристрастился к газетам. Много интересного там пишется. И где, в какой стране, что случилось. И где война. И что у нас. Как-то сказал он Ивге:

— Эх, Ивга, було б мэни сёдня двадцать рокив…

— Ты что, старый, сказывся, чи шо?.. Чи молодайка глянулась?..

— Дура, — оборвал он жену. И махнул рукой: «Все равно не поймет. У бабы ума шо у курыци…»

Поговорить бы с кем.

Засобирался к вечеру Тихон Иванович к Ксене, в надежде Михаила застать и потолковать с ним о том о сем, о политике.

— Ты кудай-то, старый, збираешься? — спросила Ивга.

— Пиду внука, Вовку, провидую…

— Ось надумал… Ну тоди возьми там в макитре пирожкив з фасолию та з кабаком — Михаил любэ.

— Буду я там з твоими пирожкамы носыться. Чи йисты у них ничого?

— Ну як же ты без гостинцев пидешь? И Вовочке пасху возьми, там на припечке вона…

Дед поворчал, но взял пирожков и пасху, сложил все в полотняную котомку, по дороге внуку купил еще сладкого — «петушка на палочке».

* * *

— Вот хорошо, батя, что пришли, — обрадовалась Ксеня. — Сейчас обедать будем.

— А Михаила ще нема?

— Он поздно приходит.

На шум выбежал из соседней комнаты Вовка. На нем был белый китель, пуговицы с якорями — моряк да и только. У Вовки было новое увлечение. «Вырасту — стану капитаном первого ранга», — говорил он. В детской на большом столе — в «порту» — стояла его эскадра: линкоры «Марат», «Октябрьская революция», крейсер «Аврора» и миноносцы «Стремительный», «Беспощадный» и «Бедовый», тральщик и два торпедных катера. Кое-что из этих кораблей было куплено в магазине, остальные сделал сыну Михаил.

Вовка сразу потащил деда в «порт»:

— Хочешь, деда, я тебя боцманом сделаю? Хочешь на «Марат»? Это у нас самый большой линкор. Он непотопляемый, потому что весь разделен на отсеки. Попадает торпеда в один отсек, хлынет туда вода — матросы закроют водонепроницаемые двери, и кораблю хоть бы что…

— В эту игру Вовка всех втянул, — пояснила Ксеня. — Сам он — Орлов, главный на флоте, а я — по медицинской части. Сами знаете, батя, из квасу не вылазим: как зима — так у Вовки пахалки [7] . Уж я его кутаю, кутаю, а все равно.

7

Гланды.

— Не мешай, мама, — махнул рукой Вовка. — Ну что, деда, согласен?

Тихон Иванович расправил усы, огладил бороду.

— Шо ж так, внучек, ты самый главный, а дида в боцмана…

Вовка чуть смутился:

— Я б тебя, деда, и выше назначил, но… — Вовка вздохнул. — Народный комиссар не позволит… Ты ж малограмотный…

— Это отец наш — народный комиссар Ворошилов, а Козя, товарищ Вовкин, во дворе здесь живет, фамилия его Козловский, а они его зовут Козя… Кто у вас Козя? Забыла уже, — спросила Ксеня.