Такая разная Блу

Я обняла себя и кивнула, закрыв глаза, прячась от его взора, не в силах произнести то, что должна, под взглядом этих полных надежды глаз, сосредоточенных на моем лице.

— Я ни к кому никогда не испытывала того, что испытываю к тебе, — торопливо призналась я. — Я не знаю, что это, если не любовь. Однако фраза «я люблю тебя» не в состоянии выразить то, что я чувствую. — Я начала тараторить. — Я отчаянно хочу, чтобы ты любил меня. Я нуждаюсь в твоей любви, но я не хочу в ней нуждаться, и одновременно боюсь того, насколько сильно нуждаюсь в ней.

Уилсон начал осыпать меня поцелуями, в перерывах между ними успокаивая и обнаруживая свою собственную потребность. Его руки гладили мои волосы, губы касались моих век и уголков рта, пока он шепотом перечислял все причины, по которым он любит меня. Когда он начал декламировать сонет «Как я люблю Вас?», я вздохнула, и он поцеловал меня. Когда по моим щекам потекли слезы, он отследил каждую из них, перехватив соленые капли губами. Когда я прошептала его имя, он попробовал его на вкус и упивался им до тех пор, пока от его внимания у меня не закружилась голова, и я не прильнула к нему, как напуганный ребенок.

Но я не была напугана. Я была возбуждена, невесома и свободна. Легка. И хотя мы весь день провели в моей квартире, самозабвенно целуясь, касаясь друг друга, тихо беседуя и дремля, сплетясь, словно сонные змеи, мы так и не занялись любовью. И все это было ново для меня, непривычно и здорово, ибо мы целовались ради поцелуев, а не ради того, чем они заканчиваются, это был просто опыт.

Я никогда не была с кем-то без секса, который, обычно, являлся закономерным итогом. Я никогда не пробегала пальцами по спине мужчины и не переплетала наши пальцы, пока он целует меня, не думая о том, что будет дальше. С Уилсоном я не думала о том, что последует за этим, а была сосредоточена на том, что происходит сейчас. Прикосновения не служили прелюдией. Это уже было событием. Это было одновременно эротично и целомудренно, нежно и впечатляюще.

Это был марафон поцелуев, проходящий в домах подростков по всей Америке. Во время них каждое прикосновение было украдено, каждый поцелуй завоеван и каждое мгновение приближало комендантский час. Это были запретные поцелуи, происходящие в те моменты, пока родители наверху и могут поймать вас в любую минуту, моменты, когда одежда остается на месте, бушуют страсти, а поцелуи уже сами по себе являются яркими, просто потому, что пойти дальше нельзя. К вечеру, когда лучи заходящего солнца заполнили мою комнату, мои губы были истерзаны, но прекрасны, а лицо слегка огрубело от прижимания и тыканья в шею Уилсона и его собственного лица, которое он утыкал в мою шею в ответ. Я была вымотана без компромиссов, удовлетворена без жертв и сходила с ума от любви. И это было сказочно.

***

Тени великолепного воскресного вечера заполнили мои апартаменты до того, как кто-нибудь из нас заговорил о будущем. Мы совершили набег на шкафчики с едой и поняли то, о чем я и так знала: в кухне почти не было еды. В итоге мы заказали китайскую еду на дом и с нетерпением ждали ее прибытия, утоляя голод коричными мишками и признаниями.

— Это я сняла все колпачки с твоих стираемых маркеров.

— Серьезно? А не ты ли вернула их обратно на следующий день?

— Я. Это не давало мне покоя. Не знаю, что на меня нашло. Я пыталась привлечь твое внимание самыми отвратительными способами, совсем как мальчишки на детской площадке, которые кидаются камнями в понравившихся девчонок.

— В таком случае, полагаю, это ты вставила неприличную картинку в мой проектор, и, когда я отобразил слайд, студенты повеселились на славу?

— Есть такое дело.

— А замок, неожиданно появившийся на моем футляре для виолончели?

— Да. И это тоже была я. Но он был маленьким. И я положила ключи в карман твоего пальто.

— Да… и это было немного странно. Жаль только, что я потратил два дня, чтобы спилить эту штуковину, прежде чем обнаружил их.

— Полагаю, мне просто хотелось твоего внимания.

Уилсон фыркнул и покачал головой.

— Шутишь? Ты заявилась в мой класс в самых обтягивающих штанах, какие я только видел, в байкерских сапогах на высоченном каблуке и с буйными, snogging волосами. Ты привлекала мое внимание с самого первого дня.

Я покраснела, наполовину от радости, наполовину от стыда.

— Snogging?

Уилсон ухмыльнулся, словно мужчина, который понял, что угодил своей даме.

— Snogging — это то, чем мы занимаемся весь день, милая. Это слово переводится «целоваться»… очень много целоваться. После первой недели в школе я убедился, что выбрал не ту профессию. Я был полностью подавлен, и все из-за тебя. Я был уверен, что попрошу перевести тебя в другой класс, так как знал, что быть беде. До твоей исповеди… тогда я пошел к социальному педагогу и попросил его достать для меня твое дело. Это было после нашего разговора после уроков и после короткого рассказа на тему «Я не знаю, кто я есть».

— Он не был коротким, — едко ответила я.

— Я знаю, любимая, — нежно сказал он, даря мне долгий поцелуй. А затем наши тела переплелись между собой, и мы полностью забыли о разговоре до тех пор, пока в дверь не постучали, и мы не отскочили друг от друга, слегка смеясь.

— Еду принесли! — Мы оба бросились к двери.

Лишь после того, как мы расправились с курицей с кешью и свининой в кисло-сладком соусе, я вернулась к нашей исповеди.

— Значит, ты попросил мое дело… и что ты там нашел?

Уилсон проглотил и сделал большой глоток молока.

— Тогда я не знал, с чем имею дело. Вы были трудным случаем, Ичхоук. Ты знала о том, что к твоему делу был прикреплен полицейский рапорт?

Я замерла, моя ложка застыла между ртом и миской.

— Что?

— Когда было обнаружено тело твоего отца, они снова открыли твое дело. То немногое, что было известно. Было предпринято несколько попыток узнать, кем была твоя мать. По очевидным причинам. Твой отец был официально мертв, и кто-то подумал, что стоит снова попытаться отыскать твою мать. В файле было не так уж много. Я не понял, зачем школе понадобилась эта копия, кроме той, в которой написано, что ты находишься под опекой государства, по крайней мере, пока тебе не исполнится восемнадцать. А еще в файле стояло имя офицера. Я записал его, не знаю зачем. Может, потому что оно забавно звучало — Иззард. Оно тебе знакомо?

Я кивнула, продолжив есть.

— Он был одним из офицеров, которые нашли меня, чтобы поговорить после исчезновения моего отца.

Мы ели в тишине.

— Они звонили мне. Из лаборатории в Рено. Они звонили мне. Результаты готовы.

Уилсон уставился на меня, его вилка застыла на полпути ко рту, он ждал, когда я продолжу.

— Они хотят, чтобы я приехала. У них есть совпадение. Они все мне покажут. Я знаю уже две недели. Одна часть меня хочет сесть в машину прямо сейчас и поехать в Рено. Она не может ждать. Но другая часть, та часть меня, которая принадлежит Джимми. Она не хочет ничего знать. Он был всем для меня, и я не хочу отпускать его. Я не хочу знать ничего, что могло бы изменить мои чувства к нему и нашу с ним историю.

Я подумала о том, как маленькое проявление доброты по отношению к маленькой голодной девочке изменило судьбу Джимми Ичхоука, и о том, какую цену ему пришлось заплатить за проявленное сострадание. Одно маленькое действие, и он стал мишенью для маминого отчаяния и оказался в ситуации, в которой ему пришлось взять ответственность за ребенка, возможно, еще более одинокого, чем он сам.

— Я боюсь, что то, что я могу узнать, окажется мерзким и… ужасным. А я очень устала от мерзости, как ты знаешь. Это будет больно. Это ранит меня. И от этого я тоже устала. Что за женщина способна на такое? Что за мать? Крохотная часть меня не хочет ничего о ней знать.