Там за морем деревня… (Рассказы)

— Мария Владимировна, да на вас лица нет! — А сама скоренько обернулась в комнату, выносит газету, сложенную так, чтобы было удобно читать статью. — Тут про вас очень хорошо написано. Газету назад не приносите, сохраните на память.

Я начала читать, строчки от волнения расплывались, я думала в полном смятении: «Что же это такое?»

Казалось бы, сам случай описан достоверно. Однако характеристики получились следующие. Наташа и её отец — правдолюбцы, рыцари без страха и упрека. Директор школы Елена Сергеевна — бездарная учительница, карьеристка, очковтирательница и так далее, ни одной положительной черты. Завуч Евгений Савельевич Б. — честный труженик, согнутый властным директором в бараний рог. Первая учительница Наташи — Мария Владимировна С. — то есть я! — правдивейшая, добрейшая душа. И про моё варенье упомянуто. Ни дать ни взять — старосветская помещица. Дальше про Таисию Яковлевну Н. Молодая талантливая учительница, её уроки литературы были для учеников уроками нравственности. Своим духовным развитием Наташа О. обязана Таисии Яковлевне.

Самое ужасное было написано про Валю Гетманову. Малиновская разыскала её в институте. Наша «тетя Стёпа» решила покрасоваться перед журналисткой в качестве самостоятельно мыслящей личности, блеснуть начитанностью и смелостью суждений. В статье она охарактеризована как человек, пораженный скепсисом и безверием.

Про Полю Герасимову говорилось мимоходом и с сочувствием. Девушка только сейчас поняла, что в школе её все десять лет обманывали, не умели учить и потому натягивали отметки. Зато Витя Фисюк в статью не попал. Повезло Фисюку! И я прекрасно знала, почему так случилось. О Вите ни словом не обмолвилась я.

Чем больше я думала над статьей, тем яснее мне делалось: вот она, моя задушевная беседа с Ниной Александровной Малиновской. Я рассказала про «тургеневскую девушку», я сообщила, куда поступает Гетманова. И про встречу Ивана Степановича с Наташей на берегу. И что он фронтовик… Всё я!

Мой Иван Степанович, слава богу, фигурировал в статье безымянно — «немолодой мужчина, бывший фронтовик». Однако он до того разозлился, что скомкал газету, вынес во двор и сжег в летней печке. Оказывается, он с Наташей в тот вечер говорил о чем угодно, только не допекал её своими фронтовыми воспоминаниями и не произносил «негромко и задушевно», что на фронте «и не такое одолевали».

Я боялась, что Иван Степанович подумает на Наташу, что она в беседе с Малиновской неправильно передала его слова, приукрасила с самыми лучшими намерениями. Но он винил во вранье только автора статьи:

— Ничего нет хуже умных дур. Любая глупая женщина и та поймет, что было, чего не было. А умная дура — никогда!

— Мне Валю очень жалко, — сказала я.

— Ну и напрасно! — отрезал он. — Мне только Наташу жалко — обманули её. А твоя Гетманова, и твоя милейшая Елена Сергеевна, и твоя современная Таисия Яковлевна — все они щучки. И твоя Малиновская тоже.

Меня задели его необоснованные суждения. Зачем же всех в одну кучу?

— Может быть, ты и обо мне скажешь?

— Ты-то? — Ему, видно, стало жаль меня, как и Наташу. — Ты густерочка, нехитрая рыбешка. Не надо, Маша, переживать из-за всей этой писанины. Или бросай свою работу.

— Нет уж! — твёрдо возразила я. — Школу ни за что не брошу, пока ноги ходят, а глаза видят. Но если Елену Сергеевну сниму!..

— Обязательно снимут! — вставил он.

— Если её снимут, я не брошу заявление на стол, как Осокин. Доведу свой класс до четвертого и попрошу перевод в другую школу.

— Ты у меня борец!

Не умею описать, до чего душевно мой Иван Степанович сказал эти слова. Сразу стало легче.

Дальше пошло как по расписанию. Весь город загудел. Чего только не говорили про нашу школу. Чуть ли не били мы детей. И крапивой будто секли, и на коленки ставили, на горох. Но нашлись и противники Наташи, называвшие её не иначе, как Оськиной-Моськиной.

Гороно разразился решением. Елену Сергеевну снять, направить рядовым учителем. Директором назначили Евгения Савельевича. Подошло первое сентября. Я в учительскую не хожу, все перемены остаюсь у своих третьеклашек. Моим ученикам и дела нет до всего, что «наверху», — пишут, считают, рисуют, деловитые и ужасно принципиальные. Поглядишь на них и подумаешь: ты их учишь или они — несмышленые! — тебя?

Как-то я встретила на рынке мать Фисюка. Мне от Вити самый сердечный привет, он поступил в педагогический, отработал месяц на картошке, подружился со своей группой, в общем — очень доволен. Не забыли меня и другие ученики. Младшая сестра Вали Гетмановой Люся — она в девятом классе — принесла мне письмо с припиской: «Передай нежный привет М. В. или лучше покажи ей мою эпистолу». Мне словно послышался живой, насмешливый Валин голос. Взяла письмо, читаю. Валя в младших классах писала сочинения очень свободно, умно, обстоятельно. В старших у неё была по литературе твердая четверка. Елена Сергеевна требовала в сочинениях развернутых суждений и характеристик, оригинальных эпиграфов, а Валя стала, наоборот, писать коротко и сухо. Но в письме к сестренке она развернулась. Живо изобразила лекции известных ученых, занятия в лабораториях, нравы общежития, веселые розыгрыши и серьезные споры. Валя с её умом была там, конечно, как рыба в воде.

«Теперь насчет статьи Малиновской, — писала она. — В общагу приходили старшекурсники с факультета журналистики. В редакции, где работает Малиновская, никто не относится к ее „маралям“ (опусам на моральную тему) всерьез. Дамское рукоделие, пошлость, вчерашний день. Но я по-своему благодарна авториссе „Дочери Дон-Кихота“. Она мне помогла найти умных друзей, что для „козерога“ (да ещё в образе девицы из провинции) не так легко».

Дочитав до этого места, я спросила Люсю:

— Что значит «козерог»?

— Мария Владимировна, да это все знают: первокурсник!

Письмо Вали меня с одной стороны успокоило, а с другой встревожило. Можно ли так легко поверить, что в редакции не принимают всерьез собственные принципиальные выступления? И что за «умных друзей» нашла Валя?

О Наташе я долго ничего не слыхала. Наконец встречаю на улице Таню Самохину, она меня останавливает и говорит с досадой:

— Не знаю, что делать с Осокиной. Все меры по её письму и по статье приняты, мне в обкоме поставили на вид…

— За что же тебе? — я очень удивилась.

— В общем-то за дело. Комсомольская организация школы вела себя пассивно. И сами Осокиной не помогли, и к нам в горком не обратились. Да и мы хороши! Никакого внимания школе во время экзаменов! — Таня огорченно махнула рукой и опять заговорила о Наташе: — Осокина отказывается получить аттестат. Хоть бы вы с ней побеседовали. Вас она послушает.

— Что ты, что ты! — Я перепугалась до смерти. — Наташа меня и слушать не станет. — Таня смотрит на меня участливо и не настаивает. Я повторяю, как попугай: — Нет, нет! — а сама уже понимаю, что никуда не денусь, схожу к Наташе. Кому же ещё, как не мне, её первой учительнице:

Собралась я, пошла… Время выбрала попозже, чтобы застать дома всех троих — Виктора Владимировича, Веру Платоновну и Наташу.

Дверь мне открыла Вера Платоновна.

— Это вы… — Она не скрыла своего разочарования. Уж не знаю, кого вместо меня она рассчитывала увидеть у своих дверей в тот вечер.

Выглянул Виктор Владимирович.

— Мария Владимировна, очень рад вас видеть. Проходите, проходите…

У Осокиных две комнаты. В большой столовая, там же диван, на котором спит Наташа, и её письменный стол. Маленькая — спальня родителей. Я вошла в столовую и увидела, что на письменном столе Наташи развернута книга и горит лампа.