Тамбур

Я не хочу на нее наговаривать, ведь она — моя мать.

Она заставила меня лгать, зачем-то устроила эту комедию с метро… Совсем не «Божественную…». И ничего, ничего не объяснила. Она стала совсем другой, и я больше ее не понимаю. Я даже звонила в телефон доверия, нам раскидывают их рекламки по почтовым ящикам.

Только не решилась говорить начистоту.

Я… Погодите, мне надо сказать еще кое-что.

В ту ночь… Ну, когда убили Алексея Михайловича…

Я проснулась после полуночи. Приснился какой-то кошмар, в ту ночь одни кошмары снились. Я пошла на кухню, попить воды. Включила свет, взяла стакан.

В раковине лежал камень, которым мама придавливает соленые огурцы. Кусок гранита, ей кто-то подарил.

Серый такой, немножко с блестками. И на нем была кровь. И волосы. Седые волосы.

Я его вымыла и положила в сушку. Не знаю, зачем, как-то машинально. Мама всегда велела не оставлять в раковине грязной посуды. Попила воды, легла. Потом приехала милиция. Все, что случилось в тот вечер и в ту ночь, я обдумала позже. И вот тогда мне стала страшно по-настоящему.

То, что она устроила в метро, называется «алиби».

Правильно? Она просто пыталась привлечь к себе внимание.

Знаете, я чувствую себя такой старой… Будто у меня в груди не сердце, а сушеный гриб.

Не знаю, заметила ли мама, — что я помыла камень?

Наверное, да. Она все последние дни смотрела на меня так странно… Это было похоже на гинекологический осмотр. Наш класс — девочек — уже водили. Мне было ужасно стыдно, хотя я ни в чем не виновата. Она как будто хотела о чем-то заговорить, и не могла. И я не могу.

Я больше не могу и нею говорить. Пока останусь у отца.

Спасибо, мне намного лучше.

Даня

Она созналась? Она в самом деле созналась? Но она же не виновата!

Виноват только я. Я один его убил, слышите?!

Простите, я сейчас успокоюсь…Зачем, зачем она это сделала, ведь я уже взял на себя вину… Ну зачем?! Ведь у нее ребенок!

Вы говорите — Светлана что-то видела, какие-то улики. А убил Алексея Михайловича все равно я. Мать Светы созналась? Вы меня не обманываете?

Простите… У меня глаза постоянно на мокром месте. Не знаю, в чем дело, наверное, нервы. Господи, что я натворил!

Вы говорите — улики, и еще личное признание. Зачем? Потому что дочь больше не хочет жить с убийцей?

Потому что мать поняла, что Алексей Михайлович вовсе не…

Постойте! Я расскажу все, как было, и эту женщину, вы слышите, должны отпустить! Да, она убила его физически, камнем каким-то, как вы говорите, но виноват все равно я! Есть вещи потяжелее камня. Я один убил его!

Я его любил. Ладно, это в сторону, хотя… Я всегда чувствовал себя не таким, как другие. Только не подумайте, что между нами была какая-то грязь. Я не знаю, что это было. Я обожал его, боготворил. Наверное, я просто умею любить слишком сильно. Слишком. И та любовь, которую я получал в своей семье, меня не устраивала. Мне было мало этой обычной любви. Я хотел чего-то необыкновенного. Пол, возраст — все это было не важно. Я был как голодный человек, который хочет поесть, а что именно — ему все равно. Не знаю, отчего, всегда так было. Наверное, сейчас я нахожусь именно в том месте, которое мне и нужно. «Любовь, любить велящая любимым…» Я здесь уже всем надоел с этой цитатой. Но есть и другая.

"Они сказали мне: «Ты стал безумен из-за Того, кого ,ты любишь». Я им сказал: «Одним безумцам дано изведать сладость жизни».

Это из древней арабской поэзии. Иаффи… Впрочем, не важно. Я хотел любить так, как никто никогда не любил. И чтобы меня любили безумно. Меня — и больше никого. У меня получилось. «Падающего толкни» — вот вам еще цитата. Какое-то время я был счастлив. Наверное, уже тогда и сошел с ума, разве я отрицаю?

А у него не получилось. Он даже не догадывался ни о чем. Был со мной ласков, но держал на расстоянии. Я был и счастлив, и несчастен. Вторник, среда, четверг…

Дни наших занятий. Точнее, ночи.

"Во мне живет и горек мне сейчасВаш отчий образ, милый и сердечный,Того, кто наставлял меня не раз…"

Я, и только я, убил его. Потому что хотел его только для себя. К институту не ревновал — это была его работа. Но были и частные ученики, а ведь я — один из них. Я хотел быть единственным, но как это скажешь? Я хотел, чтобы он любил только меня. Наконец, получилось вам все объяснить. Вы понимаете?

Я не гомосексуалист. Так и запишите. Я полюбил его, как человек человека, как душа — душу. Как Данте — Беатриче, а ведь он и руки ее никогда не касался! Несовременно, скажете? Ну и пусть. Каждый идет своей дорогой. О, теперь я это очень хорошо понимаю!

Моя соседка ни в чем не виновата. Повторяю в сотый раз — ни в чем!

Дело было так. Я зашел к Алексею Михайловичу за неделю до того… У него как раз занималась Света, девочка двенадцати лет, ну, вы ее знаете. Дверей в нашем тамбуре никто не запирал, так что я просто вошел в квартиру, заглянул в комнату… Я вообще-то хотел спросить, нельзя ли прийти вечером чуть пораньше — ко мне родители собирались заглянуть. И увидел, что он ее целует.

Я не отрицаю, что он поцеловал ее в лоб. Ничего больше. Но у меня в груди будто серная кислота зашипела. Он не видел меня, девочка тоже. Алексей Михайлович сказал ей — и так ласково! — «повтори!» Так ласково!

И она прочитала наизусть отрывок из Данте. Не знаю, что со мной было. Помню, что едва устоял на ногах и с трудом вышел. С чем это сравнить? Скажем, можно ЗНАТЬ, что тебе изменяет любимый человек, но ВИДЕТЬ это — совсем другое.

Вечером я пришел к нему заниматься в обычное время. Но со мной что-то случилось, я не мог держать себя в руках и все выплеснул. Видели бы вы его глаза! Он смотрел на меня, как на сумасшедшего! Собственно…

Наверное, правильно смотрел. А потом сказал: «Такое ощущение, что ты можешь меня убить». А я ответил:

«Никогда!»

И все-таки убил.

Больше я не ходил к нему на занятия. Пропустил и следующий вторник, и среду. Начал покупать коньяк и каждый вечер напивался до беспамятства. Я ждал, что он придет объясниться, поговорить… Он не пришел.

Даже когда я не являлся на занятия. И я понял, что безразличен ему.

В четверг, пятнадцатого декабря… Было ровно одиннадцать вечера. Я надел костюм, как всегда, когда шел на урок. Это был ритуал, и я следовал ему, несмотря на то что бросил итальянский. Ждал, что он придет напомнить о занятиях. Следил за часовой стрелкой. Когда она коснулась цифры, встал и пошел за очередной бутылкой. Для меня все было кончено. В тамбуре встретил мать Светланы, она шла с пакетом, выносить мусор.

Я остановил ее. Сказал, что Алексей Михайлович слишком тепло относится к ее дочке. Слишком. Я все видел.

Глаз ее никогда не забуду. Я смотрел в них и ощущал что-то очень похожее на счастье. Я заставил ее страдать, но ведь и сам страдал!

Я не говорил, что Светлану совратили. Мать сама спросила об этом, еле слышно. Ее глаза! Я ничего не ответил и ушел. До магазина не добрался — на полпути вспомнил, что забыл деньги. Стоял на улице, где-то с полчаса, просто стоял, пытался дышать. Думал, что нужно как-то изменить, исправить жизнь, но это как будто думал не я, кто-то другой. Мне было уже все равно.