Танцоры в трауре

Когда они приближались, номер “Вокруг света вчетвером” был в самом разгаре. Через плечо мистера Фарадея Кэмпион мельком увидела две фигуры, столь знакомые модной публике обоих континентов. Шлепанцы Беллью были бледно-золотым пламенем, мерцающим на сумеречной сцене, в то время как рядом с ней двигался Сутане, верный, как тень, и умудряющийся самой своей плавностью движений передать немое обожание, которого требовала от него песня и которое было столь важной частью его привлекательности.

Рев публики в конце был оглушительным. Резкий звук обрушился на них, как сильное горячее дыхание, и они отступили назад через толпу девушек и исполнителей небольших ролей, спускающихся на финал “Little White Petticoats”.

Волнение, которое никогда полностью не покидает театр, даже в трехсотый вечер, охватило Кэмпиона, и он тоже осознал силу личности Сутане, которая доминировала в зале, как до, так и за занавесом. Он попытался проанализировать это, следуя за дядей Уильямом в гримерную. В этом человеке были воплощены грация и мастерство, но одного этого было недостаточно, чтобы произвести столь глубокое впечатление. Именно утонченный, веселый, но крайне неудовлетворенный интеллект составлял настоящую привлекательность, решил он, легкость и достоинство, которые все еще были эмоционально неудовлетворенными — фактически, старое притяжение влюбленного героя.

Его спутница все еще говорила.

“Подожди его здесь”, - заметил он, постучав в дверь с цифрой "Один". “Хочет тебя видеть. Обещал, что приведу тебя с собой”.

Их впустил в большую комнату, до неприличия ярко освещенную, флегматичный молодой человек в белом халате и очках с очень толстыми камешками.

“Входите, сэр. Рад вас видеть”, - сказал он, провожая пожилого мужчину к креслу рядом с туалетным столиком.

Дядя Уильям благодарно хмыкнул и сел.

“Это Генри, Кэмпион”, - сказал он, помахав пухлой рукой. “Хороший парень, Генри”.

Молодой человек просиял и поставил стул для другого гостя. Ему удалось сразу передать, что он совсем не уверен, ведет ли себя как первоклассный слуга, но считает, что есть очень хороший шанс, что так оно и есть.

“Капельку хорошего виски, сэр?” - с надеждой спросил он.

Дядя Уильям выглядел заинтересованным. “Хорошая идея”, - сказал он задумчиво, и Генри покраснел, как будто получил комплимент.

Пока подносили графин, у Кэмпион было время понаблюдать за залом, в котором резко контрастировали три разных стиля. Здесь был витиеватый вкус оригинального дизайнера мебели, который перешел к турецкому ковру и кушетке с позолоченными ножками; несколько милитаристская аккуратность и любовь к гаджетам, выраженные в баре, спрятанном в старом шкафу для граммофона, который, очевидно, был вкладом Генри; и что-то еще, не так легко поддающееся определению. Помимо кучи бумаг, в основном фотографий и телеграмм, было несколько странных указаний на личные интересы Джимми Сутана. Две или три дешевые механические игрушки лежали на туалетном столике рядом с коробкой лакричника всех сортов и букетом белых цветов, а на полке в углу стояли очень красивый белый Хотей и отрывной календарь с астрологическим прогнозом на каждый день года.

Дядя Уильям откинулся на спинку стула, яркие огни заиграли на двойном ряду почти белых кудрей на его пухлой розовой шее. Он выглядел мирским и добродушным, и каким-то фальшивым, с серьезными водянисто-голубыми глазами и непривычно важным выражением лица.

“Ну, ” требовательно спросил он, “ есть что-нибудь новенькое?”

Генри сделал паузу, раскладывая костюм, но не обернулся.

“Мне это просто кажется забавным, сэр”, - угрюмо сказал он. “Мисс Финбро может относиться к этому серьезно, но я нет”.

“Мисс Финбро, да?” Дядя Уильям прочистил горло. “Должно быть, дела у нее совсем плохи, чтобы так завестись, я думаю”.

“Вы бы так сказали, сэр”. Генри был намеренно уклончив и по-прежнему не оборачивался.

Мужчина постарше замолчал на мгновение или около того.

“Может, в этом и нет ничего особенного”, - сказал он наконец.

Генри резко обернулся, его лицо было красным и несчастным.

“Театральные деятели не похожи на обычных людей, сэр”, - выпалил он, краснея от стыда за собственную нелояльность. “Я новичок в этом деле и замечаю это. Они театральны. Вещи значат для них больше, чем они значили бы для вас или меня — мелочи имеют значение. Нигде нет более приятного джентльмена, чем мистер Сутане; никто этого не отрицает. Но он был в театре всю свою жизнь, и он не был похож на обычного человека. Предположим, что время от времени случаются мелочи? Разве они не происходят всегда? Быть в театре - все равно что жить в маленькой деревушке, где все смотрят друг на друга и гадают, чем они займутся дальше. Он маленький, вот что это такое. И мисс Финбро...” Он резко замолчал. Кто-то со скрежетом повернул дверную ручку, и вошел Джимми Сутейн.

Он на мгновение остановился, улыбаясь им, и Кэмпион почувствовала то странное свойство чрезмерного подчеркивания, которое присуще всем очень сильным личностям, впервые увиденным вблизи. Внезапно оказавшись лицом к лицу на расстоянии пары ярдов, Сутане представил увеличенную, чем в жизни, версию своего сценического "я". Черты его знаменитой улыбки были выгравированы на его лице глубже, чем казалось возможным для такого худощавого человека, а глаза с тяжелыми веками под огромным куполом лба были скорее отчаянно усталыми, чем просто уставшими.

“Привет, дядя”, - сказал он. “Этот мистер Кэмпион? Ужасно мило с твоей стороны, что ты пришел. Боже, я устал! Генри, дай мне выпить. ’Боюсь, это должно быть молоко, черт возьми”.

Приятный мальчишеский голос оказался неожиданно звучным, и когда он закрыл дверь и вошел в комнату, помещение, казалось, стало меньше, а стены более прочными.

Пока Генри приносил стакан молока из буфета бара и помогал ему снять одежду и надеть халат, происходил постоянный поток прерываний. Взволнованные фигуры в смокингах просунули головы, извинились и исчезли. Приходили новые записки и телеграммы, и телефон звонил не переставая.

Кэмпион откинулся на спинку стула в углу и наблюдал. После вежливого приветствия Сутане, казалось, забыл о своих гостях. В нем чувствовалось нервное напряжение, подавляемая возбудимость, чего не было заметно на сцене. Он выглядел измученным, и нервная сила, исходившая от него подобно вибрациям динамо-машины, не была направлена на что-то одно, а вырвалась наружу безрезультатно, создавая атмосферу, которая была тревожной.

Небольшая кульминация наступила, когда он набросился на ничего не подозревающего новичка, который робко открывал дверь, и отправил его убегать со страстным протестом.

“Ради бога, Эдди! — дай мне десять минут...”

Взрыв смутил его, и он скорчил гримасу Кэмпиону, своей временной аудитории.

“Я разваливаюсь на части”, - сказал он. “Генри, встань по другую сторону этой двери и прислонись к ней спиной. Скажи им, что я молюсь. Отключи телефон, прежде чем уйдешь”.

Когда дверь за послушным костюмером закрылась, он повернулся к Кэмпион.

“Приходите завтра, не могли бы вы? У меня назначены конференции и прочее по поводу этого шоу Swing Over для the Orient, но воскресенье - это скорее передышка, чем любой другой день. Я не знаю, что вы обо всем этом подумаете. Что-то происходит, я это знаю. Этот жирный осел говорит, что у меня мания преследования… жаль, что у меня нет моей шляпы!”

Он засмеялся, и, хотя в его смехе чувствовалась знакомая веселость, наблюдавший за ним мужчина внезапно увидел, что это была скорее игра линий и черт, чем выражение подлинных чувств. Это было типично для него, размышлял Кэмпион. Сама его кожа и кости были гримом. Внутри был сам человек, все еще умный, но другой.

“Это началось с ‘Полного пансиона’, - медленно произнесла Сутане. “Кто-то наклеил на них листочки с надписью "На прошлой неделе’. Это раздражало, но ничего не значило. Затем, насколько я помню, однажды ночью в галерее вспыхнула птица. Это был крик, и остальная часть зала была раздражена. Само по себе это не имело значения, но небольшие заметки об этом попали в прессу. Я сразу же подключил к этому Сока Петри, и он отследил один или два из них по телефонным звонкам, сделанным в ту же ночь ”.