Танцующая в Аушвице
Шрифт:
Вестерборк, 27 октября 1942 года
Дорогие мефрау и менеер Колье!
Сегодня утром я получила вашу телеграмму, из которой узнала, что вы снова отправили нам две передачи, за что вам моя сердечная благодарность. Посылка для мамы уже дошла до нас, хотя мамы в этот момент не было в бараке, она сейчас лежит в госпитале. Передачу, адресованную мне, я пока еще не получила, но если я не смогу забрать ее сама, то завтра об этом обязательно позаботится отец. Между тем, вы наверняка думаете, что эта Лия хочет теперь выглядеть милой и хорошей, а сама столько времени держала нас за дураков. Все это совершенно не так, но такое поведение было для нас вопросом жизни и смерти.
Мы скрывались, потому что моего отца посадили в долговую тюрьму за растрату, так я рассказывала вам. На самом деле никаких долгов не было, а отца отправили в трудовой лагерь Хейно. Мы утаили от вас правду, потому что вы еще не знали нас, а мы посчитали это единственным шансом на спасение. Господин Ван Метерен был в курсе нашей ситуации, но нам казалось, что за добро надо платить добром, и поэтому, по моей просьбе, он тоже молчал. А вот как так вышло, что нас все-таки обнаружили, этот вопрос до сих пор остается для меня большой загадкой.
Между тем, я должна еще извиниться перед вами и за то, что до сегодняшнего дня вы столь непростительно мало обо мне слышали. Получали от меня только коротенькие весточки, но вот наконец у меня дошли руки написать вам подробное письмо о том, что произошло с нами после ареста.
В тот день, когда нас задержали в вашем доме, мы были доставлены в полицейский участок в Наардене, где к нам отнеслись крайне благодушно. Но полицейский участок — вовсе не отель, и спать нам с матерью пришлось на полу, на куче каких-то старых занавесок, накрывшись нашими пальто — и еще парочкой кожаных курток, которые нам любезно уступили полицейские. В тот же вечер к нам внезапно пожаловал г-н Ван Метерен. До этого мы с матерью, равно как и полицейские, подозревали в предательстве именно его, но, поговорив с ним, мы убедились в том, что он точно этого не делал. Однако я по-прежнему пытаюсь понять, на чьей это совести, и это для меня большой-большой вопрос. Но я непременно узнаю, кто подложил нам такую свинью.
После того как на следующее утро вы принесли нам хлеб, из соседней гостиницы в Наардене (ее название у меня не удержалось в памяти) при посредничестве полицейских нам еще доставили чай и печенье с шоколадной крошкой. Где-то около одиннадцати следователь с полицейским, который арестовал нас накануне у вас дома, в роскошном автомобиле повезли нас в Амстердам, куда мы прибыли в полдень под проливным дождем. В штаб-квартире Sicherheitspolizei нас немедленно допросил какой-то тамошний сотрудник. От описания этого допроса я предпочла бы воздержаться!
Затем нас переправили в тюрьму, и с того момента мы оказались в руках немецкой полиции. Согласно заведенному порядку,
Сначала нам и примерно еще 200 жертвам вроде нас — в возрасте от трех месяцев до 83 лет — было велено выстроиться в гигантскую ровную шеренгу. После чего мы получили назад свой багаж и — о чудо! — наши деньги. Заглянув в чемодан, я не досчиталась белого теплого свитера, кувшина, колокольчика и двух наших красивых фонариков. Куда они подевались, разумеется, так и останется тайной.
Потом в полицейских фургонах нас перевезли на площадь Адемы ван Схелтема, где находится Еврейский совет. Мне удалось с помощью Еврейского совета передать весточку о том, что мы еще живы, Элизабет и Кейсу. Там нам выдали хлеб, кофе, колбасу и даже сигареты. После всего того, что нам довелось пережить, сотрудники Еврейского совета были столь добры к нам, что мы этого нигде и никогда не забудем.
Утром нам снова было велено паковать чемоданы, и трамваем, предназначенным для перевозки заключенных, мы проехали через весь Амстердам — мимо всего того, что было столь мило моему сердцу и что я с трудом смогу забыть. На Центральном вокзале нас уже поджидал поезд, которым заключенных должны были доставить в Вестерборк. Он отбыл в шесть минут третьего. Именно этим поездом я часто пользовалась раньше, чтобы вовремя оказаться в Наардене. Представьте мои чувства, когда я вновь проехала мимо Наардена, питая в душе слабую надежду — помахать рукой вам или господину Ван Метерену. Я даже пыталась заглядывать в окна ресторана “Ритте”, надеясь — хоть мельком — увидеть знакомые лица, но ничего не разглядела.
В Хилверсуме на станции я мельком видела брата Сербана — дирижера Венгерского оркестра из гранд-отеля “Гоойланд”. Парень посмотрел на меня с удивлением, и я предполагаю, что он уже рассказал Кейсу о нашей встрече.
Мы прибыли на место примерно в восемь вечера и под ясной луной, в сопровождении эсэсовцев, совершили чудесный полуторачасовой променад до лагеря Вестерборк. От описания этого путешествия я постараюсь вас избавить. После регистрации и стакана теплого молока конвой военной полиции отвел нас, будто гнусных преступников, в барак. Это был тот самый барак номер 83, о котором я вам уже писала. В бараке, в три яруса друг над другом, размещалось около двухсот нар, и, в полнейшей темноте отыскав себе свободные нары, мы должны были улечься на них спать — без матрасов, подушек и одеял. Мужчины и женщины, младенцы и больные, красивые и уродливые, молодые и старые — все мы перемешались в этом бараке, и, скажу честно, более свинских условий я никогда в своей жизни не видела…
В ту ночь, хотя это и не приветствовалось, мне пришлось поработать Barackensanitaterin [47] (здесь все по-немецки). На следующее утро никого из барака не выпускали, и весь день мы просидели взаперти. Но поскольку минувшей ночью я вела себя похвальным образом, Barackenleiter [48] отправил меня с запиской к доктору, чтобы тот выдал мне аптечку первой помощи на все случаи жизни.
Так в тот день я впервые вышла наружу.
От него же (начальника барака) я получила распоряжение выявлять в бараке больных, по возможности оказывать им помощь и ухаживать за ними.
Занимаясь этим, я мгновенно обросла в нашем бараке множеством новых знакомств, да к тому же еще в течение дня обнаружила здесь старых друзей и знакомых из Неймейгена, Ден-Боса и Амстердама, чему очень обрадовалась. Однако многие из них всего за несколько недель, на мой взгляд, очень сильно опустились и сдали.
Я сразу подумала: а меня вы все равно не получите! Дважды в неделю из лагеря отправляют большие партии заключенных, и это самое страшное. Дважды в неделю на тебя вновь накатывает ужас, поскольку никогда не знаешь заранее, чья подошла очередь, и кошмарнее этого ожидания трудно себе что-либо вообразить. Люди здесь обречены на жуткие мучения, чудовищные душевные муки, и у меня вряд ли получится все это описать… Между тем мама совсем разболелась, у нее начались приступы желчекаменной болезни. Я отвела ее в семидесятый барак. Там размещается что-то вроде пункта экстренной медицинской помощи, и она все еще находится там.
Трудно представить себе более грязный хлев, чем этот барак! Там тоже вперемежку лежат мужчины, женщины и дети. Там они едят, справляют нужду и к тому же — болеют. Наверное, излишне будет говорить, что моей матери в тамошних условиях день ото дня становится все хуже.
Примерно на третий или четвертый день я, к своему изумлению, в шедшем мимо человеке вдруг опознала своего отца! Сам он был поражен нашей встречей чуть ли не до обморока, можете себе представить! Только теперь мне пришло в голову, что вы, возможно, получали от него письма с просьбой сообщить, где мы находимся. Мой отец, между тем, проживал здесь же, в бараке номер 65.
Когда же от вас пришли посылки, произошло следующее. Мы с мамой взяли на почте адресованные нам пакеты, а пакет с едой получил отец, который, в свою очередь, снова подумал, что эта передача пришла ему от нас…
…Попробую описать здешнюю еду. Утром — чашка гадкого кофе без молока и без сахара, днем — тарелка густого супа или немного мяса с картошкой, вечером — шесть ломтиков хлеба с тонюсеньким слоем масла и снова чашка суррогатного кофе. Думаю, вы понимаете, что при таком рационе дополнительное питание нам просто необходимо. Но в связи с тем, что по сей день мы должны быть постоянно готовы к отправке в Польшу, меня все это не очень беспокоило. Однако я спокойно работала, надеясь опередить события. И, между тем, мне на самом деле “посчастливилось” (сколь бы безумным это слово ни выглядело в наших обстоятельствах!) сделать здесь прекрасную карьеру. Я стала личной секретаршей Polizei-angestellte амстердамской Sicherheitsdienst [49] . Очень приятный молодой человек, с которым я работаю весь день, что вызывает приступы яростной зависти у всех наших лагерников: они теперь благоговейно следуют за мной по пятам, засыпая бесчисленными просьбами. И ведь есть чему завидовать — вы только представьте себе: целый день я сижу за бюро напротив симпатичного молодого господина с большущей свастикой на мундире, и этот молодой господин очень-очень мил со мною.
Вследствие моего “особого положения” я теперь довольно крепко зацепилась в лагере, и мои родители тоже пока могут оставаться при мне. Такая моя работа — больше, чем мечта, и вот уже третий день я время от времени щиплю себя за руку, чтобы самой поверить в то, что это происходит на самом деле. Поэтому на данном этапе я остаюсь в Голландии и могу поддерживать связь с внешним миром. Официально мне разрешают писать письма лишь один раз в неделю, да и не письма даже, а почтовые открытки, но это письмо должно ускользнуть от глаз цензуры и, надеюсь, дойти до вас. Вы же мне можете писать безо всяких ограничений. Ваши письма проверяться не будут. Ответьте же мне поскорее, мне просто не терпится получить от вас какое-нибудь известие!
Теперь, когда я здесь работаю, у меня может появиться шанс на крошечный отпуск, которым я непременно воспользуюсь, чтобы навестить вас в Наардене и еще раз обо всем рассказать. Но вот чего я никак не могу понять: господин Ван Метерен мне совсем не пишет. Неужели он попал в тюрьму? Или за что-нибудь рассердился на нас? Или есть еще какие-то причины? Надеюсь, что мне не придется выдумывать их и дальше…
Напоследок, мефрау и менеер Колье, я рада передать вам сердечный привет от моей мамы, а также наши наилучшие пожелания вам — людям, которых в столь короткое время мы успели узнать и полюбить. Привет вам и от моего отца: несмотря на то, что вы его не знаете лично, он все же решил передать вам, как он вам благодарен.
Если вдруг вы надумаете навестить меня, то об этом мы можем договориться заранее, поскольку я теперь могу не бояться, что меня внезапно отправят туда, откуда не возвращаются. В общем, надеюсь, что вы дадите о себе знать в скорейшем будущем.
47
Барачная санитарка (нем.).
48
Начальник барака (нем.).
49
Полицейский представитель службы безопасности (нем.).
У мамы тот же адрес, только письма ей надо направлять на имя Дж. Гласер-Филипс.
Я отправила письмо и через два дня получила ответ от Магды Колье. Почта пока работала отлично. Магда написала мне в тот же день и в письме рассказала о весьма примечательном поведении Кейса.
Наарден, 28 октября 1942 года
Дорогая Лия!
Где-то через полчаса после вашего ареста к нам пришел Кейс. И сразу спросил: “Я не слишком опоздал?” — или что-то в этом роде. Мы рассказали ему, что вас арестовала полиция. И он тут же направился в полицейский участок. Потом он вернулся к нам и рассказал, что в полиции ему сообщили о том, будто я обвинила его в предательстве обеих дам Гласер. Вот уж нет, сказал он, в воскресенье он не был в Амстердаме, а весь день провел в Хогхалене. После чего Кейс потребовал, чтобы мы немедленно передали ему шкатулку с деньгами, которую вы попросили нас сберечь. А на следующий день он собирался продать все ваши вещи, оставленные у нас. Но мы ему ничего не отдали. Тогда он начал объяснять нам, что ты передала ему все полномочия и право распоряжаться вашими деньгами и имуществом. Кроме того, он потратился, в частности, на поездку в Хогхален, а также на покупку чемоданов с одеждой, которую он отвез вам в лагерь. И он показал нам какую-то бумажку с подписью Розы Гласер, где ему якобы передавались все права на имущество. Но и тут мы не сдвинулись с места. Тогда он пригрозил нам тем, что немедленно отправится в Sicherheitsdienst, если мы не выполним его требования.
Я попросила его дать мне время подумать. А через день сказала ему — пусть поступает как знает. Сообщи нам, пожалуйста, как можно скорей: должны ли мы хранить деньги и вещи до вашего возвращения? Или отдать все Кейсу?
Всего доброго,
В тот же день я получила взволнованное письмо от Хенка Колье. Судя по всему, он написал его без ведома жены.
Наарден, 29 октября 1942 года
Дорогая Лия!
Моя жена на несколько дней уехала навестить родню, и я хочу написать вам о том, что меня беспокоит.
24 октября мы отправили вам две посылки с продуктами: одну — вам, другую — вашей матери. Получили ли вы их? Читали ли вы письмо, адресованное мною вашим родителям? Я вложил для вас в конверт билет, по которому Кейс вернулся из своей поездки. Он по-прежнему гостит у нас, вернее, иногда приходит ночевать.
Теперь к делу. Моя жена ездила в Вестерборк и на лагерной проходной оставила три пакета. Соответственно, они были не от Кейса, как вы, вероятно, подумали. Поэтому совершенно напрасно вы поблагодарили его в своей открытке. И телеграмму вам отправила Магда, а вовсе не Кейс. Она делает все возможное для вас и вашей матери. Но я хочу вам сказать следующее: она может делать все это и дальше, но только при условии, что об этом ничего, действительно ничего не будет знать Кейс. Сможете ли вы принять это во внимание? Он понятия не имеет, что моя жена ездила к вам в Вестерборк и что мы друг с другом на связи.
Причина моей настоятельной просьбы заключается в том, что у нас с Кейсом складываются очень напряженные отношения. Он то разговаривает с нами ласково, то угрожает. И так — изо дня в день. Вынь да положь ваши вещи. Мы объяснили ему, что все ваши вещи вы оставили упакованными и лишь попросили нас переправить их вашей подруге. Поэтому ничего вашего у нас не осталось. Он обыскал весь дом и действительно ничего не нашел, и теперь думает, что все было отослано, еще когда вы у нас жили. Не вздумайте давать ему адреса ваших подруг, если вдруг он об этом спросит. Он разузнал, у кого находятся усилители из вашей танцевальной школы, которые прежде вы оставили у одного из ваших друзей. Он не поленился навестить вашего друга и сказал, что вы поручили ему взять на хранение эти усилители. Конечно же, ваш друг их отдал. Кейс тут же продал их за 150 гульденов, в то время как по самым приблизительным оценкам они стоили никак не меньше 700.
Такие дела, дорогая юффрау Лиа. Убедительно прошу вас не сердиться на меня за это письмо.
С самыми сердечными пожеланиями вам и вашим родителям,
Я тут же бросаюсь отвечать на письма Магды и Хенка Колье. Без денег мы не
получим никаких продуктовых посылок. Кроме тех вещей, что мы сейчас носим, у нас больше нет никакой одежды. Я пытаюсь предотвратить нависшую над нами угрозу и спасти ситуацию. Как это сделать? Я торчу здесь за колючей проволокой, не могу отсюда выйти и даже позвонить. Единственной связующей нитью в этом деле для меня является чета Колье, с их помощью я буду пытаться выправить ситуацию. Как мне себя вести: угрожать, умолять? Я бегу к своей пишущей машинке и стремительно строчу следующее письмо.Вестерборк, 30 октября 1942 года
Дорогие мефрау и менеер Колье!
Только вчера при доброжелательном посредничестве покровительствующего мне лица я отправила вам весточку, хотя такая возможность случается здесь всего лишь раз в неделю. И я сразу же отвечаю на письма, полученные мною от вас, менеер Колье, и от вашей жены практически одновременно.
С одной стороны, я крайне признательна вам за эти письма, с другой — они невероятно меня опечалили, поскольку все, чего я так сильно боялась, обернулось теперь неприглядной реальностью.
Тем временем моя мама поправилась и вернулась из больничного барака. У меня же с недавних пор на лбу, чуть ниже линии волос, красуется здоровенный чирей, из-за которого у меня началось что-то вроде инфекционного заражения: на пару дней распухло лицо, и температура поднималась до 39,4 градусов. В настоящий момент мне немного лучше, и к тому же я все равно по несколько часов в день должна работать, поскольку совершенно не могу, да и не хочу сидеть без дела. Сейчас температура спала, и лицо уже не такое распухшее. Вот только на лбу у меня повязка, напоминающая тюрбан.
Я очень рада, что мы не навлекли на вас никаких неприятностей, и рискую уверить вас в том, что и впредь никаких неприятностей от нас не будет. Во-первых, потому что вы и в самом деле ничего про нас не знали. А во-вторых, потому что, работая здесь, в Вестерборке, личной секретаршей представителя Sicherheitspolizei, я сумею позаботиться о том, чтобы господин Ван Метерен в скорейшем будущем был бы арестован. Надеюсь, что он прямым ходом попадет в концлагерь в Амерсфорте.
Несмотря на мое заточение, я счастлива. Счастлива от сознания, что никогда не врала людям и всегда была честной по отношению к другим. Тем сильнее воздастся таким низким личностям, как господин Ван Метерен, который из нашей бедственной ситуации пытался извлечь личную выгоду. Теперь это вышло наружу, я не хотела и не могла в такое поверить, но вы и моя мать, как я понимаю, с самого начала понимали, что здесь что-то не так.
В тот день, когда нам стало известно, что отец находится в Вестерборке, г-н Ван Метерен получил от моей матери 375 гульденов с тем, чтобы 300 из них передать отцу, а 75 пустить на путевые расходы и проживание в гостинице. Когда в среду вечером г-н Ван Метерен вернулся назад, мы находились в полицейском участке и обе хорошо понимали, что деньгами тут уже не поможешь. Невзирая на наше бедственное положение, он еще умудрился рассказать нам, что отец депортирован в Польшу. Разумеется, нам было не до денег. И к тому же я подумала: если нас отправят в лагерь, может, он пошлет нам туда продуктовую посылку или что-нибудь еще из того, что нам понадобится. Поэтому пусть у него останутся какие-то деньги. Соответственно, все его россказни про деньги из собственного кармана — это досужие бредни и сплошная ложь. Я уже передала информацию в Sicherhetspolizei, на которую работаю денно и нощно, и всеми силами постараюсь добиться того, чтобы негодяя наказали со всей строгостью. За все время нашего общения он ни разу не потратил на меня ни сента, а мы с матерью только за последнее время одолжили ему около 1000 гульденов, которые он все, скорее всего, промотал с девицами легкого поведения.
Права распоряжаться нашими деньгами и нашим имуществом г-ну Ван Метерену я не передавала никогда и ни при каких обстоятельствах, это все подлая ложь. Ни за что и никогда не давайте в руки г-ну Ван Метерену чего-либо из того, чем владели и до сих пор владеем мы с матерью, иначе это будет преступлением. Все наше имущество мы доверили вам, только вам и никому другому. Что вы ответили ему — то и ответили. Но помните: среди принадлежащего мне нет такого — даже того, что ничего не стоит, — что могло бы принадлежать и ему. Если вы все-таки нарушите эту установку, то мне, вероятно, придется обратиться в полицию, как бы трудно это для меня ни было.
Что же касается Эвтерпестраат [50] , то Кейс лучше бы сам поостерегся. Я не угрожаю, но если он не уймется, то непременно окажется там, если уже там не оказался из-за своей бесконечной лжи и мошенничества. Хуже ничего быть не может, это правда, но все мы и так уже поняли, что для него все закончится именно этим.
Еще раз повторюсь: ни моего отца, ни мою мать, ни меня пока не отправляют в Польшу. Поэтому мы можем поддерживать друг с другом связь из Вестерборка, а это уже дорогого стоит.
Мой исповедник из Вюгта прислал мне красивый молитвенник и невероятно прочувствованное письмо. Я полностью полагаюсь на будущее, много молюсь и свято верю в то, что вернусь отсюда к нормальной жизни, возобновлю работу и застану вас всех такими же, какими оставила. За исключением г-на Ван Метерена, которого я, собственно, даже и не презираю, поскольку он больше не принадлежит к числу людей, которых я когда-либо знала и уж тем более любила. Самое лучшее, я считаю, это не посылать г-ну Ван Метерену абсолютно никаких сообщений. Еще раз убедительно прошу, чтобы в руки г-на Ван Метерена ничего не попало, иначе в дело немедленно вмешается полиция. Это не пустая угроза, а то, чего я могу добиться здесь благодаря своей работе. У г-на Ван Метерена нет ничего моего, кроме нескольких частных фотографий и пары портретных рамочек. И я бы предпочла получить их назад. Они находятся в левом ящичке его письменного бюро. Не могли бы вы отправить мне их обратной почтой?
Мы снова получили от вас две посылки, за что вам наше сердечное спасибо. Но не могли бы вы впредь упаковывать их попрочнее, поскольку последнее время постоянно идут дожди и все внутри посылки перемешивается, делается влажным и, к сожалению, непригодным для употребления. А г-на Ван Метерена в Амстердаме я не видела и не разговаривала с ним. Так что это очередная подлая ложь. Разумеется, еще меньшей правдой является то, что я дала ему право распоряжаться нашим имуществом. Чистой воды фантазия! Не верьте ему, пожалуйста! Он никогда не был ни в Амстердаме, ни в Вестерборке, а что касается Элизабет, то я ей уже написала и обо всем предупредила, но не получила от нее в ответ ни малейшего признака жизни. Предупреждаю вас, мефрау Колье, на тот случай, если вы все-таки рискнете отдать ему что-то мое. Тогда я буду вынуждена передать дело в полицию. Я невероятно благодарна вам за то, что вы так хорошо заботились и продолжаете о нас заботиться. Но если мы с матерью уже стали жертвами его грубого мошенничества, то теперь я вынуждена угрожать вам и, возможно, даже приведу эту угрозу в действие, чтобы вы тоже не стали жертвой его мерзкого нрава и подлой природы. Поэтому еще раз прошу: оставьте все мои вещи, включая шубу и все прочее, там, где это сейчас находится. Если вдруг мне что-то понадобится, я непременно напишу вам об этом. Г-н Ван Метерен не был в Вестерборке, не передавал никаких чемоданов с вещами, а я, между тем, была и остаюсь здесь. Нужны ли вам другие, более убедительные и ощутимые доказательства, чем это?
В данный момент имеется не так много шансов навестить нас здесь, равно как и у меня практически нет шансов поки нуть лагерь. Спустя какое-то время, когда все здесь немного наладится, мы сможем спокойно обсудить такую возможность с моим шефом, и есть вероятность, что такой шанс появится, — тогда мы и повидаемся друг с другом. У меня необычайно приятный босс, который тоже весьма негодует по поводу всей этой истории.
Такие дела, мефрау Колье. На этом я закругляюсь. Желаю вам и вашему супругу всего наилучшего. Примите наисердечнейший привет от моих родителей, я же от вас жду скорой весточки, а может быть, и посылки. Одна лишь просьба: если будете отправлять нам одежду, кладите ее, пожалуйста, отдельно от продуктов и, по возможности, используйте в качестве упаковки прочные коробки, поскольку все посылки здесь вскрываются, а в сырую погоду вещи могут сильно пострадать.
50
На улице Эвтерпестраат в здании бывшей школы для девочек размещалось нидерландское отделение немецкой Службы безопасности (Sicherheitsdienst), а неподалеку — Центральное бюро еврейской эмиграции, ведавшее депортацией евреев из Нидерландов.
Письмо Розы супругам Колье из Вестерборка от 30 октября 1942 года
Мое письмо возымело действие. Мефрау Колье ничего, ничегошеньки не отдает Кейсу. В одном из писем, которые я получаю от нее, она подтверждает, что полиции нас действительно выдал Кейс. За каждую из нас он получил по 500 предательских гульденов. Именно об этом мне в открытую намекали в полиции Наардена.
На деньги, оставленные мною у мефрау Колье, каждую неделю мы получаем посылки с продуктами, которые ей “заказываем”. По моей просьбе Магда присылает нам вещи — из тех, что мы у нее оставили. Прежде всего нижнее белье, носки и свитеры. Деньги из нашей копилки я получаю от четы Колье почтовым переводом и с их помощью устраиваю нашу жизнь в лагере.
Через несколько недель лагерная цензура становится строже. Все письма вскрывают и прочитывают. Появляются новые правила. Заключенным теперь разрешено писать только определенное количество строк — и то раз в две недели, а в отдельных случаях на письма вообще накладывается запрет. Поскольку еда в лагере крайне скверная, речь в письмах часто идет о продуктах питания. О заказах и о том, благополучно ли они доставлены. Вся переписка проходит цензуру, и с этим еще можно было бы смириться, но меня, к примеру, страшно огорчает то, что всех моих подруг, написавших мне письма, полиция убедительно попросила этого больше не делать. Их как следует запугали и намекнули, что если им уж так хочется со мной поболтать, то в лагере найдется местечко и для них. После этого мне перестали писать почти все.
После трудового дня я стремлюсь общаться с людьми и попутно стараюсь выяснить, что я могу организовать в этом новом для меня мире. Замечаю, что контакты с мужчинами я, как обычно, налаживаю легко. Некоторые тут же начинают со мной заигрывать. Я дурю им головы, улыбаюсь и, не задерживаясь, иду дальше. Я знакомлюсь с известным австровенгерским художником по имени Эрих Зиглер. Он вводит меня в своеобразный художественный клуб, и уже неделю спустя мы выступаем во всех бараках с песенками и юмористическими скетчами. Я пою, что-то изображаю, танцую. Мы имеем успех, а несчастные лагерники хоть на миг забывают о своих страданиях. Общаться с немцами для меня не проблема, поскольку я бегло говорю по-немецки. Здесь это бесспорное преимущество. К тому же в лагере все либо раболепствуют перед немцами, либо убегают от них прочь, в то время как я мило болтаю с ними и выслушиваю их новости с Heimat [51] . Я смотрю на большинство из них как на своих одноклассников из Клеве, с которыми мы вместе учились у Стаканчика. Все они примерно того же возраста, что и я. Эти ребята прямиком из “Гитлерюгенд” выкатились в вермахт или войска СС. Они говорят о своих повседневных заботах: о брате, который сражается на русском фронте, о долгих рабочих днях, о больной матери, живущей где-то под Руром, и о тоске по дому, жене и детям.
51
Родина (нем.).
Мой путь определяется, когда я встречаю молодого офицера СС. Его зовут Йорг Мюллнер, он — голландец. Из Schreibstube [52] — конторы, где я работаю, я должна относить ему утвержденные списки с именами заключенных, которые этапируются в Польшу. Йорг внешне весьма эффектен: высокий, симпатичный, голубоглазый, держится свободно. Получается слишком нейтрально. Девушке важна униформа, для нее человек, мужчина — это детали. Зачем полностью убирать ее стиль?
52
Канцелярия (нем.).
Узнав, что я хорошо говорю по-немецки, он приглашает меня на чашечку кофе в свою комнату. Мне наша беседа кажется совсем короткой, но потом я понимаю, что она длилась не меньше часа. Про списки заключенных мы не говорили, только о своей жизни и о том, откуда каждый из нас родом. Я рассказываю ему про танцы и про свою жизнь в Клеве. Он — про двоих детей и свои приключения в Sicherheitsdienst. При расставании мы с улыбкой смотрим друг на друга.
В последующие дни у нас с ним происходят такие же встречи. Он очарователен, дружелюбен, у него серьезный и вместе с тем лукавый взгляд. Порой я замечаю, что он смотрит на меня, а когда я поворачиваюсь к нему, он начинает улыбаться. И я улыбаюсь ему в ответ. Я решаю пофлиртовать с ним, ведь от этого наверняка улучшатся условия нашей с родителями жизни. Йорг здесь важная персона, офицер службы безопасности, отвечающий в лагере за Judische Auswanderung [53] . В его ведении назначение на работу, транспорт, увольнительные. Руководство Йорга сидит в нидерландской штаб-квартире Sicherheitsdienst в Амстердаме и подчиняется непосредственно Берлину. Йорг регулярно и напрямую общается с начальником лагеря Геммекером. Он отвечает за перемещения заключенных, а Геммекер — за управление лагерем.
53
Перемещение евреев (нем.).
Через неделю Йорг вызывает меня к себе и сообщает, что со следующего понедельника я буду работать его секретаршей. В его большом рабочем кабинете для меня ставят стол. Мы начинаем видеться ежедневно, а поскольку по вечерам в лагере делать особенно нечего, я и по вечерам остаюсь в его квартире. Там мы впервые целуемся и занимаемся любовью. Так в этом странном мире мы с ним становимся любовниками. Он очень мил и добр ко мне, и у меня возникает чувство, что он по-настоящему в меня влюблен. Мы не просто спим друг с другом, как едва знакомые мужчина и женщина, но много говорим о наших чувствах, проблемах и планах на будущее. Я признаюсь ему, что была замужем. А вот он о своей жене почти ничего не рассказывает. Когда мы одни, мы обращаемся друг к другу по имени и на “ты”, на людях переходим на “вы”.