Танцующая в Аушвице

Цензура здесь тоже наистрожайшая. Письма нужно писать на типовом бланке, печатными буквами и по линеечкам, не более тридцати коротких предложений, хорошо читаемых, иначе письмо не будет отправлено. Нельзя писать о том, что происходит в лагере. Иногда письмо переводится на немецкий, а затем снова на голландский. При этом правила постоянно меняются. Нам дозволяется отправить лишь одно письмо в две недели. Посылки не принимаются. Если вдруг кто-нибудь с воли присылает посылку для кого-то из заключенных, ее содержимое делят между собою эсэсовцы. Лишь через несколько недель нам наконец разрешают получать посылки, но иногда вдруг снова объявляется Packetsperre [56] .

56

Запрет на посылки (нем.).

Я быстро осваиваюсь и снова пытаюсь стать хозяйкой собственной жизни. Помогает случай. Как-то я сижу возле своего барака и скучаю. Внезапно до моих ушей долетает обрывок разговора, который ведут двое охранников.

— А ты раньше не знал эту училку танцев, Криларс? — спрашивает один охранник другого. — Видел, что она теперь здесь? Или баба, очень на нее похожая.

— Ну да, — отвечает ему другой. — Мне тоже так показалось. Я сам брал у нее уроки танцев, но эта тетка прибыла сюда, в Вюгт, из Амстердама, а до этого была в Вестерборке. Поэтому это вряд ли она.

Письмо из лагеря Вюгт

Естественно, я не могу смолчать и кричу им:

— И тем не менее эта училка танцев — я!

Они оборачиваются ко мне и радуются:

— А! Так ты и впрямь наша учительница танцев!

Мы начинаем болтать о наших танцевальных уроках и надолго увязаем в воспоминаниях.

Другие заключенные видят, что мы дружелюбно беседуем. Их шокирует, что на их глазах я любезничаю с нацистами. После чего мои товарищи по несчастью не хотят больше знаться со мною, избегают меня. Не желая проблем, я в тот же вечер прохожу по баракам и честно рассказываю, где собака зарыта. И даю им понять, что постараюсь использовать свои новые контакты всем во благо. Медленно, шаг за шагом, я снова завоевываю доверие к себе.

Благодаря своим “знакомствам” я добиваюсь того, что мы теперь стоим по тревоге не дольше 15 минут и нас не бьют просто так, безо всякого повода. Чтобы оставаться в форме, я сподвигаю женщин на ежедневную зарядку, и через некоторое время мы уже можем совершать прогулки. В сопровождении двух вооруженных эсэсовцев мы с целой группой заключенных гуляем по лагерю. Это дает возможность пройти мимо мужской части лагеря, обменяться взглядами с мужьями, а иной раз даже быстро перебросить им через колючую проволоку записку или маленький пакетик. Моя популярность стремительно растет — и вскоре я становлюсь старостой барака.

У старосты не так уж много обязанностей. Нужно вызывать медицинскую помощь, если в бараке кто-нибудь заболел, улаживать ссоры между заключенными, а также поддерживать связь с Aufseherinnen [57] и эсэсовцами. И это, собственно, все. Здесь моя жизнь протекает иначе, чем в Вестерборке, где я целый день трудилась секретаршей, а потом ублажала Йорга. Там у меня не получалось много работать над своей книгой. Теперь же я снова поймала нить своего рассказа и прилежно веду записи. Я пишу не только о том, что происходит в лагере, но и возвращаюсь к отдельным эпизодам своей юности — тем самым, которых прежде не касалась.

57

Надзирательницы (нем.).

Так, например, я начинаю главу о своем дружке, который подарил мне первый поцелуй (я, кажется, вкратце уже упоминала об этом) и тем самым разжег во мне горячее пламя, которое не гаснет до сих пор. Его звали Хюберт. Для него отношения со мной были легоньким флиртом, ну а я воспринимала их всерьез. И когда до меня дошло, что его любовь ко мне была пустым звуком, я принялась мстить ему самым причудливым образом. Сейчас у меня, сидящей здесь, в лагере, мое тогдашнее поведение влюбленной девчонки вызывает один лишь смех. Но тогда я переживала все очень тяжело и мучительно. Вот как оно было…

…Начиная с шестнадцати лет я каждую субботу хожу к парикмахеру. Моя мать наряжает меня в самую дорогую одежду. Я выгляжу очень ухоженной и полна любопытства ко взрослой жизни.

В Собрании намечается грандиозный бал-карнавал. Мне разрешили туда пойти в сопровождении матери. Весь вечер я сижу рядом с ней и впервые наблюдаю, как взрослые флиртуют друг с другом. Они слоняются по залу и танцуют, поют и пьют, смеются и целуются. Возле аварийного выхода горит лишь одна красная лампочка, и я вижу, как в ее свете обжимаются пьяные парочки. Все это щекочет мое воображение. И через месяц, на балу по случаю Ми-карема [58] , я сама хочу испытать те же чувства, что и эти люди.

58

Ми-карем (mi-careme — франц.) — у католиков четверг на третьей неделе Великого поста, называемый также Переломом Пасхи. В честь него проводятся религиозные шествия и даются публичные балы.

Вечером на балу я, одетая балериной, стою в своем белом тюлевом балетном платье у одной из колонн, которые окружают большой танцпол у главного концертного зала. Разглядываю пеструю толпу и мечтаю влиться в нее. Мимо меня проносятся смеющиеся, танцующие, ликующие люди, и в этой толчее я чувствую себя абсолютно одинокой — до тех пор пока ко мне вдруг не подходит элегантный молодой человек в смокинге.

— Могу ли я пригласить вас на танец? — спрашивает он.

— Да, конечно! — пылко соглашаюсь я, ведь меня приглашают первый раз за весь вечер.

Розе 16 лет

Роза в Собрании. В белом тюлевом бальном платье сидит слева на переднем плане

Он берет меня за руку, чтобы отвести на танцпол.

— С кем имею честь танцевать? — интересуется он.

— Я — Рози, а вы?

— Хюберт, — отвечает он улыбаясь, и прежде чем я успеваю это осознать, его руки уже кружат меня по залу в плавном медленном вальсе. Хюберт хорошо танцует, имеет свой стиль и ведет меня очень умело. Но он не совсем трезв. Увлекая меня за собой в ритме вальса, он все крепче и крепче прижимает меня к себе. И мне это нравится. Именно этого я и хотела. Это и есть то, к чему я так стремилась.

Рука Хюберта скользит по моей спине от левой лопатки к правой руке. Это меня возбуждает. С горящими глазами, прижавшись к Хюберту, я полностью покоряюсь ему в танце. Но тут раздается резкий барабанный бой, звучат аплодисменты, танец закончен — и мы отходим друг от друга на то расстояние, которого требуют приличия. Вызывающим доверие жестом он предлагает мне руку и увлекает в коридор. Перед одним из зеркал мы останавливаемся, он осматривает мое отражение и говорит:

— Как же ты красива!

Щеки у меня и так пылают, но я краснею еще больше и, смеясь, увожу его от зеркала. Эта бьющая ключом жизнь прекрасна! Теперь мне не нужно быть зрителем, я сама становлюсь главным действующим лицом. Гуляя, мы добираемся до бара. Один из стульев свободен. Хюберт подхватывает меня и сажает на него, а сам, опершись о барную стойку, заказывает два бокала шампанского. В небольших высоких узких бокалах без ножки бегут вверх и лопаются пузырьки. Я в первый раз буду пить шампанское. Хюберт поднимает бокал: