Танец на тлеющих углях

Она все время вставала, шарила в холодильнике, вытаскивала новую банку – то с маринованным чесноком, то с черной икрой, грибами, непонятно с чем, со стуком ставила на стол и хохотала, болтая серьгами. После очередного похода, когда она стояла с добычей в обеих руках, Шибаев встал, взял ее за плечи, притянул к себе и поцеловал.

Она рванулась ему навстречу, как будто только и ждала этого. От нее пахло тысячелистником. Они целовались жадно и торопливо, обжигаясь, измученные бесконечным днем воздержания. Банки выскользнули из ее рук на пол и разбились, чего оба просто не заметили. «Еще, еще, еще… – бормотала она хрипло в короткие просветы между поцелуями. – Еще, еще, еще…» Ее обветренные губы шевелились, хриплое «еще» ввинчивалась ему в тело и душу, звук его отключал рассудок.

А ведь мудрый Алик Дрючин предупреждал, он призывал – не трахаться на работе! Но покажите нам того умника, кто всегда следует мудрым советам?

– Пошли! – Она потянула Шибаева за руку…

…Он лежал в чужой супружеской постели, забросив руки за голову. На стене напротив висело деревянное распятие – мучительно свесивший голову сын Божий, несуразно и грубо сработанный неумелой рукой сельского мастера где-нибудь в глубинах Европы. Раскрашенный белилами, с чахоточным румянцем на узком худом лице, с громадными босыми ступнями, с торчащими колючками тернового венца в вишневых каплях крови.

– Нравится? – спросила она, проследив его взгляд. – Ему больше трехсот лет. Чудо, правда?

Шибаев подумал, что триста лет для деревянного человека пролетели как одно мгновение. Сгинул неизвестный мастер, сгинули целые поколения в войнах, и разрушился старый мир, а он висел на стене в деревенской церкви или в деревенском доме, и в глазах его стыли вселенская тоска и безнадежность. А теперь висит в грешной спальне. И это еще не последнее его пристанище.

Ирина прикасалась к его лицу – проводила чуткими пальцами по зажившей царапине на щеке, губам, гладила плечи и грудь. Он вздрогнул и рассмеялся, когда она коснулась его живота.

– Я рассматриваю тебя пальцами, – пробормотала она.

– Хочешь нарисовать?

– Хочу запомнить. Тебе бы натурщиком работать, у тебя красивое тело. Хочешь, устрою?

– Только для тебя.

– Я подумаю. Хочешь, как он? – Она кивнула в сторону распятия.

Шибаев рассмеялся и мотнул головой.

– На кресте распинали еще и пленных, и рабов. Изображу тебя белым рабом с севера, варваром-германцем или викингом, с желтыми волосами, заплетенными в косичку с кожаной веревочкой.

– Почему на кресте? Изобрази лучше в драке.

– Нет! На кресте выразительнее. С запрокинутой головой и оскаленным ртом. С мощными плечами, ямой живота и согнутыми коленями…

– Садистка! У тебя все картины такие? С ямой живота…

– Почти. Потом покажу.

– А себя ты рисуешь?

– Конечно! Все время!

– На костре?

– Нет. В воздухе.

– Это как?

– Я – плясунья с гирляндами цветов на шее, с шестом в руках, в пышной короткой юбочке. Можно вместо шеста с красным зонтиком. Бегу по канату, пляшу, помираю со смеху – пусть смотрят зеваки и завидуют!

– Плясунья с зонтиком? Сама придумала?

– Нет. Придумал один человек… когда-то.

– Муж? – запустил пробный камень Шибаев. Момент был как раз подходящий, чтобы вспомнить отсутствующего супруга.

Григорьева рассмеялась:

– Художник придумал. Артист. Муж тоже артист, только в другой сфере. Делает деньги. Ему такое не придумать.

– А ты пляшешь? – Получилось не очень, вроде он осуждал ее, как в известной басне.

Григорьева снова рассмеялась и сказала:

– Плясунья, бегущая по канату, это не профессия, Саша, а характер.

– Не понял, – удивился Шибаев, чувствуя себя тяжеловесом, не поспевая за легкими стремительными мазками ее фраз.

– Что ж тут понимать? Любое человеческое существо может быть канатной плясуньей, это характер, это модус операнди, так сказать…

Она лукаво прищурилась. Шибаев знал, что такое «модус операнди» от Алика, который любил вставить, как он это называл. Вставить из латыни или английского для разнообразия и оживляжа, что производило неизгладимое впечатление на клиентов. Однажды Алик подарил Шибаеву листок с десятком-другим крылатых фраз на латыни вроде: да будет свет, через тернии к звездам, состав преступления, и ты, Брут, образ действия, и так далее. Шибаев налепил листок на стенку в «офисе», запомнил, но не пользовался, считая это выпендрежем. Да и случая не представлялось, если честно.

– И какой же модус операнди у канатной плясуньи?

– Балансирует, рискует, ставит на карту жизнь, идет до конца, потому что не может повернуть назад, улыбается и танцует, чтобы публика думала, будто ей весело. Прячет лицо под маской. – Она ответила, как заученный урок, не запнувшись. – Это скорее ты, чем я.

– Почему? – изумился Шибаев. Какой-то двусмысленный разговор у них получался, намек чудился на что-то.

– Вон шрамы какие, – она провела ладонью по его груди. – Кто это тебя так?

– Упал с каната, – глупо пошутил он.

– Такие, как ты, не падают, – сказала она серьезно. – Такие, как ты, идут до конца. Если бы я тебя не остановила тогда…

– А ты тоже идешь до конца? – перебил он, не желая вспоминать о подвернувшихся под руку злодеях.

– Я вообще никуда не иду. Застряла на полпути. Художник из меня не получился, жена я тоже не очень хорошая, сам видишь…

– Что за человек твой муж?

– Человек как человек. Неплохой, наверное. – Она задумалась. – Он меня спас…

– От чего?

– От меня самой, – серьезно ответила она. – Стал спонсором моей персональной выставки. Мы были едва знакомы, а он вбухал в меня такие деньжищи! Причем никаких условий не ставил, ничего не требовал взамен, руки не тянул. Поступок?

– Поступок. Выставка хоть удачная вышла?

– Катастрофа, а не выставка. Я поняла, что я бездарь и бесталанная дилетантка. Хотела даже покончить с собой. Но он сделал мне предложение и увез в Париж. А там магазины, музеи, рестораны и деньги рекой. Я и отвлеклась. Не всем дано.

– Так у вас все в порядке? – спросил он со странной настойчивостью.

Она пожала плечами:

– Ты имеешь в виду, почему здесь ты? – Она шлепнула его ладонью по животу. Смелости ей было не занимать – обо всем открытым текстом, никаких обиняков. – Я не люблю мужа. И никогда не любила. И мужчины у меня были. Немного и недолго, правда. Против природы не попрешь. Теперь вот ты есть. Пусть это тебя не волнует, он тоже не теряется. Он сейчас в Испании, у нас дом под Барселоной. И я знаю, что он там не один. И еще я знаю, что он никогда меня не бросит. Я – его вложение, инвестмент, как сейчас говорят, и он прекрасно это понимает. Он гордится мной. Он мужик сильный, умный, жесткий, много зарабатывает, легко тратит. Ему, возможно, не хватает тонкости, но он никогда за всю нашу совместную жизнь не позволил себе даже намека на то, что мои картины просто жалкая мазня, за это я ему безмерно благодарна. Хотя не может не понимать, что они – мазня. Даже когда мы ссоримся, он не переступает черту, потому что знает, стоит обозвать меня… ну, допустим, бездарью или мазилой… что-то кончится между нами.