Танец отражений

Нет. Риоваль изучал.

Марка зациклило на осознании того, что этот человек все время на него глядит. Интерес Риоваля не был эротическим. Марк чувствовал, что барону, должно быть, уже десятилетия назад наскучили стереотипные банальности всех возможных вариантов секса. Риоваль наблюдал за ним, ища… рефлексы? Едва заметные симптомы, выдающие интерес, страх, отчаяние. Это действие было устроено не ради боли. Боли было хоть отбавляй, но она была побочным эффектом. По большей части дискомфорт от насильственного кормления и недостаток нейротрансмиттеров.

«Это не пытка», осознал Марк. «Это лишь предварительные испытания. Пытка для меня пока готовится.»

Внезапно он понял, что будет дальше, все вместе. Сперва Риоваль выработает у него привычку, подсадив на регулярные дозы препарата. И лишь затем добавит боль, пришпилив его, трепещущего, между болью и удовольствием. Предложит Марку истязать себя самому, чтобы заработать это гадкое подкрепление. А потом уберет препарат, оставив Марка, уже натасканного на эту схему, продолжать. Он и продолжит. А потом Риоваль предложит ему свободу. А он станет выть и умолять о том, чтобы остаться рабом. Разрушение через искушение. Конец игры. Полное отмщение. «Ты видишь меня, Риоваль, но и я тебя вижу. Вижу.»

* * *

Насильственное кормление стало проходить по графику каждые три часа. Других часов у него не было — а то он подумал бы, что время остановилась. Он явно вошел в вечность.

* * *

Он всегда считал, что человека свежуют живьем острыми ножами. Или тупыми. Но техники Риоваля сделали это с помощью какой-то химии, аккуратно сбрызнув аэрозолем отдельные участки тела. На них были перчатки, маски и защитные костюмы; он безуспешно пытался стащить с одного маску и дать ему попробовать того же, что они вводят ему. Он проклинал свой маленький рост и кричал, глядя, как пузырится и сползает кожа. Этот химикат был не едкой щелочью, а скорее каким-то странным энзимом; нервы ужасным образом оставались неповрежденными, но обнаженными. Чего бы он ни касался или где бы ни касались его, это причиняло жуткие мучения — а в особенности давление, если он сидел или лежал. В своей крошечной камере-чулане он не один час стоял, переминаясь с ноги на ногу и ничего не касаясь, пока дрожащие ноги наконец не отказались его держать.

* * *

Всё происходит так быстро. К чертовой матери, где все? Сколько он уже пробыл здесь? День?

Так. Один день я пережил. Значит, могу пережить еще один. Хуже быть уже не может. Только больше.

Он присел и подскочил, разум у него почти мутился от боли. И ярости. Особенно ярости. С момента первого насильственного кормления это больше не было войной Нейсмита. Теперь это была личная война между ним и Риовалем. Но недостаточно личная. Он никогда не оставался с Риовалем наедине. Враги всегда превосходили его числом и весом, его переводили из здания в здание. Даже сейчас с адмиралом Нейсмитом обращались как с весьма опасным мелким паршивцем. Но это не так.

Он рассказал бы им все — про лорда Марка, про Майлза, графа, графиню, Барраяр. И про Карин. Но трубка насильственного кормления затыкала ему рот, а наркотик лишал языка — ну а все остальное время он слишком был занят тем, что орал. Это было ошибкой Риоваля. Этот человек наблюдал. Но не слушал.

«Я хотел быть лордом Марком. Просто хотел быть лордом Марком.». И что в этом такого дурного? Он все еще хотел быть лордом Марком. Он почти получил это, успел коснуться рукой. Сорвалось. Он оплакивал эту возможность и тосковал по ней, горячие слезы лились расплавленным свинцом на его лишенное кожи тело. Он чувствовал, как лорд Марк ускользает от него, как его отрывают, хоронят живьем. Как он распадается. Я просто хотел быть человеком. И снова все испортил.

Глава 25

Он в сотый раз обошел комнату кругом, простукивая стены. — Если бы мы сумели бы вычислить, какая из стен внешняя, — обратился он к Вербе, — то могли бы как-нибудь ее проломить.

— Чем, ногтями? А что, если до земли три этажа? И вообще, сядь, пожалуйста, — проговорила сквозь стиснутые зубы Верба. — Ты меня с ума сводишь.

— Мы должны выбраться.

— Мы должны ждать. Лилия нас хватится. И что-нибудь сделает.

— Кто сделает? И как? — Он пристально оглядел крохотную спальню. Это место — не тюрьма. А всего лишь гостевые апартаменты с собственной ванной комнатой. Окон нет — намек на то, что эти комнаты расположены во внутренней секции дома или под землей. Если под землей — пробить стену пользы мало, но если за ней другая комната, а там — и другие возможности… Единственная дверь, а за ней два охранника с парализаторами. Прошлой ночью они уже попробовали заманить охранников внутрь, в открытую дверь: один раз он симулировал нездоровье, а во второй его неистовое беспокойство действительно переросло в очередные конвульсии. Охранники передали Вербе ее медицинский чемоданчик, но от него толку было мало: теперь измученная женщина на его требования действовать стала отвечать угрозой ввести успокоительное.

— Выжить, бежать, навредить врагу, — продекламировал он. Как заклинание, эта фраза безостановочно, циклично крутилась у него в мозгу. — Вот долг солдата.

— Я не солдат, — возразила Верба, потирая обведенные кругами глаза. — И меня Васа Луиджи убивать не собирается, а пожелай он убить тебя, так сделал бы это еще прошлой ночью. Он не играет со своей жертвой, как Риоваль. — Она прикусила губу — видимо, пожалев о последней фразе. — А, может, он собирается оставить нас тут вдвоем, пока я сама тебя не убью. — Она перекатилась на кровати и накрыла голову подушкой.

— Ты должна была разбить флаер.

Невнятный возглас из-под подушки мог с равным успехом быть и стоном, и проклятием. Наверное, он слишком часто упоминает об упущенной возможности.

Когда щелкнула открываемая дверь, он дернулся, как ошпаренный.

Охранник вежливо откозырял. — Барон Бхарапутра передает свои наилучшие пожелания — мэм, сэр — и спрашиваете, не присоединитесь ли вы к нему и баронессе за ужином. Мы сопроводим вас наверх, когда вы будете готовы.

* * *

В гостиной Бхарапутры были большие стеклянные двери, выходящие в обнесенный стенами по-зимнему морозный сад, — а еще по здоровенному охраннику возле каждого выхода. Сад поблескивал в сгущающихся сумерках; следовательно, они пробыли здесь уже полные джексонианские сутки, двадцать шесть часов с какими-то там минутами. При их появлении Васа Луиджи встал, и по мановению его руки охранники ретировались, заняв пост за дверью и создав иллюзию приватности.

Гостиная была стильно обставлена: одноместные кушетки и столики, расставленные полукругом на нескольких уровнях с видом на сад. На одной из кушеток сидела очень знакомого вида женщина.

У нее были седые, с черными прядями, волосы, уложенные вокруг головы в причудливые косы. Темные глаза, крошечные морщинки на тонкой коже цвета слоновой кости, нос с горбинкой — доктор Дюрона. Снова. Она была одета в тонкую, струящуюся шелковую блузу того бледно-зеленого оттенка, который — видимо, случайно — напоминал зеленые лабораторные костюмы Дюрон, и мягкие брюки цвета топленого молока. У доктора Лотос Дюроны, баронессы Бхарапутра, был изысканный вкус. И средства, чтобы его удовлетворять.

— Верба, милая, — она кивнула и протянула руку, словно Верба могла запечатлеть на ней придворный поцелуй.

— Лотос, — ровно отозвалась Верба, сжав губы. Лотос улыбнулась и повернула руку ладонью вверх, превратив жест в приглашение сесть, — что они и сделали.

Лотос коснулась панели управления возле своей кушетки, и вошла девочка в коричневых с розовым шелках цветов Бхарапутры. Она подала им напитки; первым, присев в реверансе и опустив глаза, — барону. Очень знакомая с виду девочка — высокая, гибкая как ива, нос с горбинкой, великолепные прямые черные волосы, собранные на затылке и спадающие на спину конским хвостом… Когда она поднесла бокал баронессе, глаза ее вспыхнули, раскрылись, точно цветок навстречу солнцу, осветились радостью. Когда она склонилась перед Вербой, а затем подняла глаза, взгляд ее сделался изумленным, а черные брови озадаченно сошлись у переносицы. Верба, в свою очередь, уставилась на нее с не меньшим изумлением, а когда та повернулась, изумление начало переходить в ужас.