Танго в шкафу

Как ни странно я не увидел в карих глазах и намека на раздражение, скорее жалость, что, кажется, еще хуже. Я со стоном попытался подняться с дивана, но слабость была такой, что я не смог даже скинуть с себя плед. И тогда Грейнджер, кивнув каким-то своим мыслям, вдруг села рядом, чуть задев мою ногу через одеяло.

Она едва коснулась моего потного лба кончиками пальцев, затем откинула одеяло, так, чтобы освободить руки.

— Заверни рукава, — скорее не просьба, а требование.

И я послушно показываю запястья.

Лицо ее строгое, но не злое, складки у губ выдают скорбь:

— Я так понимаю, ты играешься с этим уже давно.

— Точно не знаю сколько, потерял счет времени с тех пор, как остался один. Оно мне ни к чему.

Грейнджер достает из-за пояса палочку и, проведя по воспаленным дорожкам, шепчет заклинание. Становится немного легче, если бы не следующая ее фраза, я готов бы был поверить, что она может избавить меня от боли совсем:

— От маггловских наркотиков у магов нет зелий. Я лишь могу облегчать твою боль слегка. Но тебе придется терпеть ее еще долго.

— А с чего это ты решила, что я хочу, чтобы ты помогала?

Глаза девушки округляются, выдавая удивление:

— А разве я оставила тебе возможность отказаться? Тебе, может быть, есть куда пойти? Работа? Деньги? Или, скажи мне, ты можешь хотя бы украсть, чтобы выжить?

И тут она попадает в самую точку. Мое положение подразумевало подобные нечестные занятия, но родители столь глубоко заложили в моем воспитании понятия о дурацкой порядочности и собственной исключительности, что я скорее бы умер, чем опустился до такого.

— Вот, выпей, это тоже не будет лишним, — она протягивает мне кружку с дымящейся жидкостью.

— Прежде, чем попробую, скажи, что это за зелье.

— Это куриный бульон, Малфой. На тебя смотреть противно.

…

Вечером Грейнджер другая. Страшно раздраженная, она возвращается с работы и швыряет в угол свое немодное, старое пальто. Что-то бормоча под нос, она проносится мимо меня, не удостоив даже взгляда, лишь роняет сквозь зубы:

— Ты живой?

А я действительно жив, но с трудом, какая-то гнида насыпала между венами раскаленный песок, и мне чудилось, что тушка Драко Малфоя поджаривается на медленном огне.

В обратную сторону она проходит, облаченная в домашнее платье, где-то перепачканное углем, где-то усаженное жирными пятнами. На третьем круге по комнате этот вихрь, наконец, замечает меня и, не проронив ни слова, подходит. Прочтя над предплечьем заклинание, она стукает о прикроватную тумбу чашкой с бульоном и уходит.

— Можно было и спросить, как я сегодня, или хотя бы просто поздороваться.

Молния взгляда, и она захлопывает дверь, отделяющую ее спальню, от комнаты, где лежу я.

Мыши.

На следующий день под кожу кто-то запустил целую стаю мышей, и они рыскали там, внутри, царапая вены когтями. Когда и этого стало мало, они вгрызались в плоть, терзая ее, раздирая и уничтожая. Я с ужасом смотрел на собственные руки, но не видел ничего кроме бледной кожи.

Терпеть становилось невозможно, дальше без дозы прямой путь на тот свет. Я пытаюсь встать и понимаю — сука Грейнджер приковала меня к дивану заклинанием.

Вечером разговорчивость так и не вернулась к девушке, да и мне было не до дружеских бесед — тело выворачивало наизнанку и разбирало по костям, а потом складывало обратно в случайном порядке. Возможно, я выл или матерился, потому что Грейнджер, наконец, все же подошла ко мне.

Вместо заклинания и бульона, который все равно не полез бы в сжавшееся горло, на лбу оказалось прохладное мокрое полотенце, а пальцы девушки едва заметно коснулись моего затылка. Кажется, я слышал глупость: «Все будет хорошо»…

Вылетело, сорвалось с ее уст, и на щеке я увидел слезу.

— П-почему т-ты это делаешь?

— Это не ради тебя, Малфой, только ради себя. Ради чистой совести.

…

Дальше внутри поселились крысы. Их когти и зубы не сравнить с мышиными. Такую боль тяжело сравнить даже с пытками заклятьем «Cricio». Я проклинал Грейнджер последними словами, за то, что приковала меня к дивану. За то, что заставила подняться в тот вечер.

Лучше сдохнуть.

Дни шли, но изменений происходило мало. Грейнджер читала надо мной заклинания и, по-моему, даже маггловские молитвы, поила бульоном, который большей частью выблевывался назад. Она убирала это при помощи волшебства, потому что довести меня до душа у нее все равно вряд ли бы получилось. Я был уверен, что разучился ходить.

Но в какой-то день, после очередной порции ее отвратительного супа, ко мне вернулась способность разговаривать:

— Присядь рядом, Грейнджер, прошу.

Ее плечи вздрагивают, и она поворачивается ко мне. В руках ее аккуратной стопкой сложено белье. Девушка откладывает всю эту ерунду в сторону и садится рядом.

Мы долго молчим, не зная, с чего можно начать разговор, но она, как всегда находит слова первой.

— Я вижу, тебе немного легче.

Что это? Она не уверена, но ее голос наполнен надеждой. Теплом.

— Сегодня почти не больно, но я даже не знаю хорошо это или плохо.

— Почему?

— Внутри все осталось на своих местах. Лучше ведь жизнь не стала.

— Скажи, Драко, а что случилось с твоими родителями?

— Мамы нет, отец в Азкабане. Его срок — десть лет, что значит — живым ему оттуда не выйти.

— Почему?

— Как долго можно сосаться с дементорами, а Грейнджер, как ты думаешь?

— Я работаю в Министерстве. И знаю, что дементоров изгнали из Азкабана навсегда.

— Ты уверена в своих словах?

— Я работаю секретарем в Аврорате.

— Не сомневался, — волна раздражения вновь будит старый шторм внутри.

— Это теперь не важно, Малфой.

— Не важно?! А что тогда имеет значение?

— То, что тебе лучше, и что сегодня уже поздно, а завтра будет новый день.

— То есть, по-твоему, ты мне помогла? И сколько я так продержусь? Чтобы не побежать за новой дозой? Пойми ты, наивная дура, эти физические страдания ничто, по сравнению с тем, что творится в душе.

— Я знаю, поэтому и не оставила лежать тебя там, на снегу.

— Откуда тебе это знать? Такие как ты в почете, вам теперь открыты все дороги! Вы же герои! Где теперь Поттер? Уизли? Греются в лучах славы, пока такие, как мои родители гниют в тюрьме?