Тарантул

Потом услышал крик, буду однажды умирать, но буду помнить этот крик. Я понял: что-то случилось, нелепое и чудовищное... за мгновение до этого крика... Я почувствовал это, и тут же услышал женский невменяемый крик.

Я бежал к берегу, бежал и уже знал, что произошло самое страшное... хотя надежда была.. шутка... очередная дурацкая шутка моего друга... Он любил подобным образом шутить, мой товарищ, он спрятался за корягу и теперь получает садистское удовольствие от потехи.

Была надежда, она всегда остается, эта надежда.

Кричала Валерия, она стояла в черном озере и страшно кричала. Я не почувствовал холода воды, я рвал сопротивляющуюся её ткань, я бился в тяжелой и вязкой массе... Мне кричали - криком пытались помочь... Я с головой уходил в странную воду, у неё не было запаха, и она была бесконечна...

Я возвращался в ночь, у неё тоже не было запаха, и она тоже была бесконечна... только звезды... И снова уходил в глухую мертвую бездну.

Не знаю, сколько все это продолжалось. Потом почувствовал, как мое тело раздирает судорога. Я почувствовал вонь озера... вонь водорослей... вонь боли... вонь жизни... вонь смерти...

Потом сжигал руки на костре, пытаясь согреть их; я видел, как испаряются капли воды от пламени... Сквозь него видел лица, и не узнавал эти лица, от боли не узнавал никого. Даже своего друга Серова. Потому, что его не было среди этих лиц. Мне кричали, я не понимал, что кричат; в ушах от боли появилась резь... Я взял из костра кусок малиновой древесины и услышал:

– Ну, Алешенька!.. Ну, миленький! Сделай что-нибудь!..

– Милицию! Милицию!
– кричал толстенький плешивый человечек; я вспомнил, он поехал с нами; у него подружка - толстенькая хохотушка... Где она?.. У неё миленький конский зад... Серов хохотал по этому поводу...

Толстушка-хохотушка лихорадочно собирала скатерть. Зачем она это делала? Оглядывалась по сторонам и завязывала скатерть на узел. Я же не понимал, зачем она это делает?

Я бросил в костер потемневшую ветку, и она снова налилась малиновым светом...

В джипе было холодно и в нем хранился запах прошлой жизни, когда мы все вместе весело колотились на ухабах. Мне ответили сразу. Я объяснил причину своего телефонного звонка. Пытался сделать это обстоятельно и спокойно.

– Они приедут, - сказал я.
– Через полчаса... Они сказали минут через сорок.

– Что?!
– закричала Валерия и боком побежала к берегу.
– Подлецы! Подлецы!..

Я нагнал её у воды, она пыталась отбиться; упала и каталась на мелководье, отбивалась от меня... Она сходила с ума; мне удалось схватить за волосы, они скрипели под моей рукой.

Я вытянул женщину из озера и поволок к костру, выворачивая голову к звездам; не хотел, чтобы сошла ума... Не хотел, чтобы маленький её Санька остался один.

У костра сидела Полина, у неё было старое лицо в отблесках пламени... у неё были обожженные глаза.

Оттиск смерти.

Когда мой дед сошел с ума, у него были такие же глаза - с фольговым серебристым отпечатком.

Я загнал джип на мелководье, включил фары, их больной рассеивающий свет заскользил по водной поверхности... Я понимал бессмысленность своих действий... Я понимал... И тем не менее снова вошел в озеро...

Не помню, сколько пробыл в этом мертвом пространстве. Помню, как мне удалось ухватиться за скользкое, похожее на руку... Помню свою ненависть это была коряга... в тине... Помню свое бессилие...

Потом вернулся на мелководье. Не было сил отвернуться - свет фар слепил, выжигал глаза... И я понял - Серова нет. Нет. Он погиб, мой товарищ. Я же буду жить. Зачем?

Моего последнего соотечественника нашли на рассвете. Аквалангист бочком выходил из воды; над ней клубился обморочный молочный туман... Водолазу было неудобно и трудно, я помог ему.

Рука моего друга была мокрой... Лицо... тоже мокрым... И в глазницах была вода... И во рту... обмылок языка плавал во рту...

Сашку опустили на песок. Человек в темной гражданской одежде быстро присел... Водолаз ушел за милицейский уазик и стал мочиться на колесо.

– Одеяло? Или что там у вас?
– сказал человек в гражданской одежде.

Я развязал скатерть и бросил её содержимое на затухший костер.

Моего последнего друга накрыли этой скатертью. Когда его накрыли, я увидел - винное пятно легло на его спокойное славянское лицо. Как букет мертвых цветов.

Потом его уложили в джип. Голова моего товарища покоилась на красивых коленях женщины, как вечность назад. Рядом со мной сел человек в гражданской одежде, он показывал дорогу... И мы поехали, и ехали, и ехали в тумане, и казалось, что весь этот чудовищный кошмар закончится и...

Нет, Серов ничего не сказал, он ничего не мог сказать, потому что его лицо было накрыто плотной грязной скатертью.

Потом мы долго сидим в узком коридорчике сельской больницы. Нянечка вымыла полы, и было такое впечатление, что смерть имеет запах мокрых досок и хлорки. Я сижу и слышу голос женщины:

– Он меня любил. Я знаю, любил. Я тоже его любила и хотела, чтобы он был счастлив. Я его любила... любила... любила...

Я хотел закричать, чтобы она заткнулась. От её больного голоса у меня лопается брюхо. Мне кажется, ещё немного - и разойдутся швы, и все мои оставшиеся кишки вывалятся на мокрые хлорированные половицы...

А утро не кончается и, боюсь, никогда не кончится. Не кончится, как жизнь.

Почему так долго не выходят судэксперты, спрашиваю я себя. Неужели так много нужно времени, чтобы удостоверить смерть? Почему я сижу в этом коридоре?.. Если бы я задержался хотя бы на один день... Ведь я мог задержаться на один день?.. И ничего бы не случилось. Не случилось, если бы я не вернулся. Зачем вернулся? В эту бессмыслицу, из которой бежал, бежал, бежал...

"Труба вострубит! И мертвые восстанут. Нетленными-нетленными. А мы изменимся-изменимся..."

Я сижу в больничном душном коридорчике и слушаю голос:

– Я его любила. Я знаю, он меня тоже любил... любил... любил...

Наконец появляется сухенький старичок - это судэксперт, курит трубку, кашляет, качает головой:

– Жалко, жалко... молодой... жалко, жалко... Что ж вы?

– Я... я...
– говорит Валерия.

– Женка?

– Нет... да... да...

– Эх, вы! Угробили дружка... Чем кололся-то?

– Не... не знаю.
– отвечает Валерия.

– Что?
– спрашиваю я.