Тарантул

– В смысле?

– Я про трупы, Соловей?

– Было дело, было, - смеется.
– Популяли, да самую малость. Свои же все?.. Сейчас тишь да гладь, Божья благодать.

– Благодать?
– вспоминаю.
– А кто сегодня вокзальный ларек бомбил?

– Ха-ха, - от всей души заливается мой собеседник. У него великолепное настроение.
– Мы же и бомбили. Это наша территория. А нас плохо поняли. Думаю, мы объяснили. И надо заметить: без жертвоприношения. Для Бога торговли Меркурия.

– Весело, - качаю головой.

– Времена такие, Алеха. Или со временем в ногу. Или на обочине... Так что выбирай, дорогой товарищ?

– Сейчас?
– удивляюсь.

– А нам такие герои нужны, а? Ты же, Серов якал, у нас из десантников... Чеченец... Хорошую прошел школу жизни и смерти.

Я, собрав скользкий шелковый материал спортивного костюма у горла своего бывшего одноклассника, притягиваю его лицо... к своему лицу:

– Соловушка, прошу по старой памяти... иди в Пензу...

– Лучше сразу на Херсон, Чеченец?
– уверенно вглядывается в меня. Прощаю... по старой памяти. Не нервничай и других не волнуй... успокаивающий жест в сторону любителей биты.
– Мы люди мирные. А ты не торопись, пообвыкни к нашей яви. Будут проблемы, я готов к диалогу.

– Закрыли проблему, - обрываю.

– Мимикрируем, командир, и только.
– И душевно восклицает.
– О! Наша новорожденная!

Возвращается Полина, она счастлива, ей подарили золотое колечко, оно уже на пальце, это колечко из благородного металла пробы 595. И осуждать девочку глупо, так сложились обстоятельства, которые часто бывают сильнее нас.

Когда был мал, мама оставляла меня летом на даче вместе со своим стареньким отцом. По субботам мы с дедом ходили на платформу её встречать. Для деда выход на люди был событием. Он надевал гимнастерку с тремя орденами Ленина, галифе, парусиновый картуз, срезал букет розы, и мы отправлялись к центру общедачной жизни.

Помню: мы шагаем по заплеванной семечной шелухой платформе и дед поминутно раскланивается со знакомыми божьими старушками, приторговывающим витаминизированными дарами садов и огородов. Медовые бабки угощают меня яблоками. Я ем эти яблоки и натираю десны. Дома меня поносит, и мама ругает деда, а тот отмахивается: это не самое страшное в жизни.

Я нетвердо помню деда, был слишком незначителен по летам, чтобы помнить, но помню, как он, выставив худую задницу, ползает по клумбе с душными, как летние подмосковные вечера, цветами и бормочет:

– Иоська, душегубец, тож розы любил, ох, любил, убивец, ох, любил, усатый... Кис-кис-кис...

Никто из взрослых не видел, что дед сходит с ума. А я не понимал, что в мире существует сумасшествие.

Потом дед начал ходить по клумбам - маршировал, рубил розы подаренным товарищем Сталиным дамасским клинком, сверкающим на солнце, орал на всю округу:

– Раз! Два! Левой! Кто там шагает правой!.. Круго-о-ом! Почему не выполняем команду! Что?.. Свободы вам, х... й вам, а не свободы!...

Затем дед окончательно сошел с ума: сидел в потоптанной клумбе и ел бутоны им выращенных роз. Он жадно их жевал, как капусту, и обильная слюна, вязкая, разноцветная смачивала его редкую бородку.

И ещё он напевал песенку: "За морями, за долами живет парень раскудрявый..."

Потом дед умер. Хоронили его ясным осенним днем на маленьком кладбище, мимо которого шумно струились в никуда поезда и электрички. Лицо его было искажено мучительной смертью, было ею обезображено, и я не узнал деда, и когда все стали прощаться, я не смог этого сделать, это было выше моих сил. Я не смог подойти к гробу и поцеловать чужое, подрумяненное пудрой лицо. Мне показалось, если это сделаю, то тоже умру. Умру и буду лежать в гробу, только маленьком, буду лежать, подкрашенный, как пасхальное яичко.

Дед лежал в розах, и я вдруг решил, что ему нарочно их оставили, чтобы он в той, другой жизни, доел лепестки.

И теперь спрашиваю себя: как можно класть розы в гроб к тому, кто их ест?

Я и Полина покидаем общепитовский объект под романтическим названием "Эcspress". У кадушек с туями на меня наскакивает в пестрых уборах визжащая бестия:

– Ха! Иванов! Ты откель? Какой клиент, девочки?!. Какой экстерьер! Ха-ха!..

Я узнаю Анджелу, легка на помине, для полного счастья мне её не хватало. Отбиваясь от неё и таких же любвемобильных девочек, я узнаю все новости, которые не успел узнать. Полина смотрит на представление, как ребенок на цирковую арену, где выступают клоуны. Один из клоунов - это я?

– Ты что, Иванов, по школьницам? Они же дуры! У них отсос не тот!.. недорезанно орет шлюшка.
– А мы тебя, солдатику, по высшему разряду! И бесплатно, как защитнику отчизны. Ха-ха!

Чудом вырвавшись из кольца крашенных, истеричных гарпий, я заталкиваю Полину в джип.

Потом смеюсь, от смеха у меня, кажется, разрываются швы. Почему смеюсь? Когда промелькнули ресторанные праздничные огни в сгущающих сумерках, моя спутница с недоумением спросила:

– А что они от тебя хотели? Такие странные?

Милая и наивная девочка, которую надо вырвать из растительной инфантильной жизни. Зачем? Чтобы бросить лицом вниз на брусчатку? Она ударится о камень и обильная кровь хлынет из разбитого носа... Кровь-боль-любовь?..

Сигнал телефона сбрасывает скорость. Я слышу голос Серова, у него странный голос - спокойный и растерянный:

– Лешка, ты понимаешь?.. Тут я... с этим... Исаковым, ну сцепились малость. Мировоззрения у нас разные на поэзию... Вообщем, я из милиции... из этих правоохранительных органов...

– Иди ты к черту, - не верю я.
– Шутки у тебя, Саша.

Мой друг обижается и начинает орать, что ему сейчас не до шуток, какие шутки, когда ему сияет солнышком ночная отсидка в обезьяннике; он сообщает номер отделения и его адрес.

– И Валерию, Валерию прихвати!
– требует.
– Я ей уже звонил, она ждет.

– Серов, - говорю.
– Как вы все меня уже допекли до самых до кишок.

– Ничего-ничего, привыкай, брат, - успокаивает.
– Это только начало... нашего... конца, ха-ха!..

Была ночь, и парус месяца нырял в влажных облаках, как в волнах. Поэт увел отряд девочек на карьер-озеро коллективно бултыхаться нагишом и читать стихи. А я остался с ней, Вирджинией. У неё было прекрасное имя, хотя называли мы её просто Верка или Варвара Павловна. У неё было хорошее качество - сдерживать свои обещания. Она дала мне слова быть - и она была. Сидела на тахте, поджав ноги под себя, и курила. Курила, и запах её папиросы был странен. Я повалил её навзничь, она прижгла мою ладонь, я выдержал боль и спросил, как она может курить такую дрянь?