Тарантул

Она мелко засмеялась, ткнула в мои губы папиросину. Я втянул сладковатый запах-дым...

Это марихуана, мой мальчик, сказала она, давай улетим туда, и указала на небесный парусник. Нет, ответил я и ударил по темному разлагающемуся лицу, потому что она обрекала себя и других на лживую смерть.

Я ожидал увидеть своего друга несчастным, раскаявшимся, осмысляющим свое незавидное положение человека, действия которого подпадают под ст. 206, мелкое хулиганство.

И что я увидел? Саныч уверенно стоял по центру большой казенной комнаты и старательно читал стихи. За высокой стойкой прятался дежурный офицер и внимательно слушал поэтические откровения. И ещё трое служак с интересом рассматривали нашего товарища, как невиданную зверюшку.

Наконец декламирование закончилось. Пиит поклонился. Валерия кинулась ему на шею и начала душить. Аплодисменты не звучали, однако бюрократические лица сотрудников внутренних органов смягчились и приняли выражение близкое к человеческому.

– И такие стихи... Этот Иссссаков!
– заключил стихотворец.

– Друзья?
– спросил дежурный офицер, был пожилым и добрым.
– Друзья это хорошо, и поэт - тоже хорошо...

– А что тогда плохо?
– удивился Сашка.

– Унижать человеческое достоинство путем избиения гражданина Исах-х-хова...

– Исакова..

– Вот именно... рукописью по голове. Нехорошо. Вот ознакомьтесь.

Из протокола следовало: гражданин Серов, ворвавшись в квартиру гражданина Исакова, избил того тяжелым предметом, выражался нецензурно, пытался ломать мебель и т. д. и т. п.

– Эх вы, работники умственного труда, - вздохнул дежурный офицер.

– Федор Федорович!
– завопил поэт.
– Я больше не буду. Я вам книжку подарю. Потом.

– Прощение проси.

– У кого?

– Догадайся.

– У Исакова? Никогда в жизни!
– ударил себя в грудь.
– Чтобы я... вы что?.. Нет!..

– Не ерепенься, заявление имеется - имеется.

– Он же убийца.

– Чего?

– ... таланты убивает! И глубоко закапывает.

– Вот именно... На два года тебя закопает. Лучше на мировую.

– Федор Федорович! Не приемлю. Лучше суд, чем такой позор.

– Гражданин!..

– Федор Федорович!..

Не знаю, чем бы дело закончилось, но, ломая каблуки, Валерия снова кинулась на шею любимого. И заголосила, как баба на покойнике.

В конце концов нам удалось покинуть отделение. Я дал честное слово, что мой друг при свидетелях попросит прощение у гражданина Исакова, который грозится страшными карами. И его можно понять: погибнуть критику от поэта обидное и оскорбительное дело. Первым должен сгинуть поэт, так уж у нас справная, национальная традиция.

Однажды, Сашка затащил меня на какой-то поэтический вечер. Вечер записывался телевидением. Все сидели с напряженными, грузными лицами. Поэты декламировали стихи замороженными голосами. Камера обезоруживала души, как оружие обезоруживает силу. Мой друг дышал, будто находился под чугунным прессом; ему, вероятно, хотелось, как и мне, топать ногами, орать, бить морды, посуду, ломать табуретки о головы собратьев по перу. Однако он, как и я, оказался бессильным перед обстоятельствами.

Мы ушли в перерыве, матерясь. Это был позорный побег. Наше первое постыдное отступление. Что может быть смешнее и нелепее человека, отстаивающего себя?

Мы вышли в мартовские сумерки. Счастливая и зареванная Валерия целовала поэта, тот вырывался и кричал, что истина ему дороже свободы. У джипа стояла девочка Полина. Серов удивился:

– Ой, а ты кто? Я тебя люблю. Я люблю все неожиданное. Ты знаешь, кто я? Нет, ты даже не представляешь, с кем судьба тебя...

– Заткнись, - посоветовал я.

– Я люблю Полину, как астроном новую планету, - хекнул мой друг.
– Где полет твоей души, Леха?

– Поехали к критику, трепло.

– Давай-давай, я ему вставлю строку вместо пера, будет, как павлин, смеялся.
– Девочки, желаете, стихи замечательные?.. Мои... или не мои?.. Не помню... Главное, чтобы душа пела? Чирикала. Должна же хоть у кого-то в великой стране душа заливаться от счастья?

– Кажется, она у вас поет за всех?
– засмеялась девочка Полина.

Ты только знаешь как тонут

В новой одежде на новых улицах

В аплодисментах которыми тебя провожают

В благожелательных отзывах которых все больше и больше.

"Сотни капканов расставленных жизнью

ждут твоего падения".

Капканы аплодисментов как холостые

выстрелы.

Дом, где проживал известный критик-дантист, был помпезен, величествен, с лепными фигурами на фасаде. Шпиль терялся в подсвеченных солнечным закатом облаках. Все происходящее казалось нам детской и наивной игрой. Развлечением. Блажью и вычурой. Во всяком случае, вид нашего друга был далек от вида раскаявшегося агнеца. И чувствовал поэт себя великолепно.

На огромном лифте, куда мог заползти Т-80У, мы поднялись в поднебесье. Нашли квартиру критика. Тот решительно не хотел нам открывать. Он царапался за бронированной дверью и вконец, озверев от нашего доброжелательного хамства, низверг на наши головы все проклятия, которые знал.

– С нами девушки, - посчитал нужным поставить его в известность Сашка.

– А я вызову милицию, - грозился критик.

– Были мы там, были, - утверждал поэт.
– Там доказали, что я честный человек.

– Вы? Вы вредный... для нашего общества!

– Мы приехали не спорить, - заметил я.

– А зачем?
– маялся дантист.
– Вы мне нужны, да?

Я коротко изложил суть проблемы. Критик помолчал, потом начал канючить, что его сильно били по голове, что он не видит возможности простить такого изощренного издевательства, что пусть свершится высшая справедливость.

– Короче ты... плебей слова!
– не выдержал Серов.

– А у вас не все дома!
– в рифму ответил Исаков.

– Ты, зубодер?!.. Чего тебе надо?

– Это вам надо... Вы мне мешаете работать.

– Ах, мы мешаем, - взвился мой друг.
– Да, пошел он... Пошли...

– Куда пошли?.. А заявление?

– Можешь взять его и...

Пришлось мне захлопнуть рот поэту, а критику сказать, что пора заканчивать балаган.

– Именно!
– обиженно взревел Серов.
– Исаков, скотина, забыл, как ты мою водку дул? Уж прости меня, уж оступился я, уж бить тебя более не буду. Хотя бей-не бей проку мало, как от козла... в смысле молока...