Татьяна

Тогда первый и последний раз он видел под глазами у Папа слезы. Две слезинки под правым и левым глазом замерли под нижними веками. Глаза будто пытались втащить их назад, но сил на это не было. Его вдруг качнуло, он перекрестился и, отвернувшись, отошел к окну.

Джой и Джемми тоже были у кровати и, поскуливая, лизали пальцы опущенной к полу, его правой руки. А Джой с удивлением разглядывал на необыкновенном, неузнаваемом цвета воска лице хозяина два красных бугра под его носом. Это комки окровавленной ваты торчали из его ноздрей.

"Безнадежно" - вот что читалось в отчаянных взглядах обоих врачей, возившихся с ним. Наконец доктор Деревенко просто развел в стороны руки, сокрушенно уронив голову на грудь, а профессор Федоров стал метаться с требованием немедленно доставить ему морских свинок, из которых должен вытянуть какую-то железу. Это последнее средство, - выкликал он, - последняя опора медицины для данного случая". Но никто не бежал за морскими свинками, все пребывали в оцепенении. И тут он увидал надвигающуюся на него бороду Григория Ефимыча. И глаза его, единственные в мире, которые придавливали всегда любую его боль. И голос его раскатистый, который уже исцелял его по телефону. Тогда ухо взняло вдруг страшной болью до беспамятства. В руках у Мама трубка телефонная и голос из наушника в больное ухо: "Ты, Алешенька, это брось... Ушко болит? Ничего у тебя не болит, ну-ка засыпай давай, спи, спи дорогой, ничего не болит". Заснул мгновенно и утром помнил только голос, боль не помнил.

– Чив-во? Каку-таку свинку?! Эх, чудачье. Да отстранитесь вы, уч-ченые. А ты, Алешенька, чего это опять учудить решил?.. Щас, мы эту подлую болячку молитовкой как метлой... Николушке нашему угодничку помолимся, его же нынче день... Да застынь ты со своими свинками, живодер!.. Оставь им их железки. А ты, Алешенька, вот яблочко скушай, и все пройдет. Антоновка наша зимняя, чудо яблочко, думал на весеннего Николу тебе подарить, да вот на зимнего скушай, сегодня наш Никола особо добрый, вот вишь, Джоечка твой с Джемкой это понимают, вон как хвостами виляют, радуются празднику и выздоровлению твоему, эх, ну-ка, собачки, становись рядом со мной, помолимся.
– Он вынул комки окровавленной ваты из его ноздрей и бросил их на пол, встал на колени, размашисто перекрестился и проговорил своей громкой раскатистостью:

– Николушка, милый, исцели отрока Алешеньку...

Он лежал, не чувствуя уже боли и чувствуя, что кровь остановлена и глядел в глаза Григория Ефимыча, устремленные на образ Николая Угодника над его кроватью. И теперь, глядя на эти отрешенные и сосредоточенные глаза, он знал, что означают слова "молитва услышана". Эти слова он часто слышал, когда Мама читала ему на сон что-нибудь из святоотеческого. И теперь он видел реальность этих слов в жизни. И знал теперь, что означает словосочетание "Божий человек". Это такой человек, которого слабый вздох сразу доходит до Божиего уха и просимое вздохом исполняется сразу, ибо Ухо знает, что услышит оно только самое нужное и важное для просимого, а вера у него такая, что и гору сдвинет, да не нужно ему сдвигать Богом поставленную гору, ему надо кровушку несворачивающуюся свернуть у наследника престола величайшей и единственной в мире Православной Державы. Попустил ты, Боженька, волей Своей неисповедимой разгулу этой болячки, ну и прихлопни теперь.

– Все, Алешенька, твою кровушку нам Николушка отвердил, затвердел, больше плескать не будет. Давай, яблочко кушай.

А он, откусывая от яблока, глядел улыбаясь на остолбеневшего профессора Федотова, весь облик которого теперь выражал только одно: но этого не может быть...

Доктор Деревенко просто пребывал в радостном шоке. А он, жуя яблоко, удивлялся докторам - да что же вы так потрясены, господа врачи? Божий человек просит Бога, и Тот устраивает все так, как Ему угодно...

***

Не плескалась больше затверденная Николушкой кровь. Высушенный огрызок с того яблока хранится теперь на полочке его красного угла рядом с иконой Николая Угодника. А сам он радуется силе, которая набирается и крепнет в нем, - силе будущего Самодержца. Сила это особая, она есть не только ум, воля и здоровье, которого у него не было и которое ему даровано молитвами Григория Ефимыча вот только что. Эта сила - в ощущении любви и ответственности к земле, на которой живут твои подданные и к ним, твоим подданным, любви и ответственности за них - твоих подданных.

"Подданные" - это понятие уже сейчас, в неполные 13 лет, уложилось в его сознании полновесно и определенно. Подданные - это дар Божий, когда их свобода воли подчинена воле монарха и общегосударственная воля есть единый поток, одно русло. Этот поток есть благодатный бальзам для подданных и друзей и всесметающий смерч для врагов, если же свобода воли подданных в разнобое с волей монаршей - это уже проклятье, в первую очередь для поданных. Самодержавие - самый могучий в мире строй и он же и самый хрупкий. Свободу воли даже Господь у людей не трогает. А Государь, он хоть и Помазанник, но - человек. Это Папа недавно ему очень четко объяснил... И добавил тогда тихо и печально:

– Я никогда не буду загонять плеткой себе в подчинение и не хочу, чтоб меня боялись как твоего дедушку Александра и не буду казнить за убеждение, чтоб избавиться от революционеров...

Это он знал и собирался эту линию продолжать, когда самому придется восходить на царство. Григорий Ефимыч говорил ему, что с воцарением его Папа наступила новая эра в Самодержавии его, высшая форма, особое доверие Божие, особое Его испытание. Лучи доверия, от себя источаемые - только этим правит его Папа. Кто в этих лучах - тот подданный. Эти лучи проходят чрез каждого, через всю нацию. Вышедший из луча - это уже не подданный, это... это невесть что! Гражданин? А что такое гражданин? И сам определил (Папа очень тогда смеялся): гражданин по сравнению с подданным - это как прокисшее на солнце вино по сравнению со спелым виноградом на гроздьях. Вышедшая из лучей доверия нация - не нация, а банда самоубийц.

Последняя мысль никогда не тревожила душу, ибо невозможность такой кошмарной ситуации была, вполне очевидна. Как-то давно уже Мама читала ему из Нового Завета послание апостола Павла к Титу, где он обличал жителей о. Крит: "Критяне всегда лжецы, злые звери, утробы ленивые...". Он тогда спросил испуганно:

– Мама, а у них был царь?

– Был, конечно, - вздохнув, ответила Мама.

– Как жалко ихнего царя.
– И предсонно потянувшись, со счастливой улыбкой добавил: - Как замечательно, что у нас с Папа подданные не такие - и покорные, и правдивые, и не злые... И тут же уснул и не видел нескольких горьких слезинок из материнских глаз.

***

...В вагоне они сели как всегда друг против друга, и вот тут-то он и заметил, что Папа действительно какой-то не такой, на себя не похожий: рассеян, как-то не по-своему задумчив и даже растерян.

– Папа, что все-таки с Джойкой случилось?

Отец, помолчав, ответил вопросом:

– Да что уж и поскулить нельзя, коли сказать не умеешь?
– Голос его был всегдашним ровным, негромким, спокойным, чуть ироничным, и он должен был обязательно улыбнуться, ответив так. А он не улыбнулся. И в голосе его присутствовала некая нотка, раньше ни разу не слышанная. Он смотрел на сына и не представлял, как он отреагирует на страшную весть. И что-то теперь с болячкой? Хотя именно теперь воскультуривалось ее оживание. Нет! Надо просто приказать себе об этом не думать и делать свое дело до конца. Только бы сердце любимой Аликс выдержало. Ее воля и нервы - несокрушимы, сколько бы ни кусали их злодейские змееныши, а вот мышечная биология сердца - непредсказуема. Впрочем, на все воля Божия!

А делать свое дело до конца, до последнего - это значит до свершения последнего Авелева пророчества, если оно сбудется. Молился сейчас только о том, чтобы не сбылось. Не от того, что за себя страшно, за себя ему никогда не было страшно. Подданных до слез (которых у него никогда не было) жалко, жалко до невыносимости душевной. "...Будет иметь разум Христов и чистоту голубиную... На венец терновый сменит Он корону Царскую, предан будет народом своим, как некогда Сын Божий... Накануне победы рухнет трон Царский... Измена будет расти и умножаться..."