Татьяна
Шрифт:
***
Что-то сникло в нем, расхотелось отчего-то быть в этой команде охранников. И он видел, что сникло не только в нем, но и во всей команде. Неохота больше хорохориться, хамить, в туалет княжон под шуточки водить. Да и подсвечник этот отчего-то из памяти не выходит. Месяц назад было, а будто вчера. Проходу не давал этой гордячке, которая чемодан перла. А та его будто не замечала и матерщины его не слышала. И вот однажды, когда он уже совсем охамел, перед ним возник бывший Царь с бронзовым подсвечником в правой руке. Понял - еще шаг, и подсвечник обрушится на его голову. А во взгляде - ни злости, ни сердитости, будто на пса задиристого смотрит, - ну, не надоело бузить? Но шаг делать нельзя, сразу понял: этот человек, если взял подсвечник, то - шуткам места нет. Отступил и пошел, пошатываясь и поругиваясь, допивать. Вдруг остановился, обернулся. Все семейство продолжало пение перед иконами. И тут
Он загородил ей дорогу и сказал самому себе неизвестным голосом:
– Отца позови.
Сидящая на руках Джемми внимательно оглядела старого знакомого и даже не тявкнула.
Когда появился тот, кого он звал, сказал тихо:
– Ты, это... чего не так, зла не держи, хотя чего уж. Меняют нас. Сам бы напросился, да опередили. Говорят, разжижели мы, песни ваши слушая. Ты, это, просьба у меня, подари мне тот подсвечник.
И, когда держал уже в руке его, кивнул, собираясь уходить, и тут увидел протянутую руку. Пожал ее, сглотнув слюну, и быстро ушел.
***
– Ну, а теперь-то куда? Только приживешься и опять куда-то собирают. А где Джой? Его хозяин, постанывая, сидел на руках у отца и ничего не ответил. С каждым днем ему становилось все хуже, и давно уже Джойка не прыгал к его вытянутой руке.
– А вот этот горбоносый мне совсем не нравится, р-р-тяф.
– Спокойно, Джемка, не дрожи, все будет хорошо.
– Не-нет, что-то не хорошо, что за железка в руке у этого горбоносого? А ну, пусти. И Джемми, неумелым прыжком ринулась на горбоносого. Декоративная японочка, верная русская подданная своих хозяев, рванулась загораживать их собой, принимая на себя первую пулю.
***
– Ну что, Джоечка, все возвращается на круги своя, старичок.
– Белобородый человек в рясе гладил его по спине, тот блаженно урчал, - оба мы англичанина и оба снова в Англии, а я еще теперь и православный архимандрит Николай. Предрек бы мне кто такое тогда, когда я твоему хозяину в Царском Селе английский преподавал, - разве б поверил бы. Что хвостом крутишь, дню радуешься? Я тоже. Сейчас начнут собираться наши мрачные гости. Еще какой-то будет особый, записку вон прислал.
Все собравшиеся стояли, и каждый по-особому смотрел на подсвечник с горящими свечами, стоящий на столе. Тот, кто его принес, сказал:
– Ношу в себе столько лет прощальный его взгляд и не могу, хоть ты что, воспринимать этот день как траурный, хоть это день их расстрела.
– Замечательно!
– воскликнул архимандрит Николай, - и только так! А то давайте, мол, без чоканья, за упокой... вон, глядите, старик Джой нас умнее.
Джой, восторженно лая, прыгал высоко вверх, будто к невидимой вытянутой руке. Да как же эти люди не видят его, моего светозарного Царевича!
– А что, Джойка, а почему бы и Джемми там с ними не быть? А? У Бога всего много!
Талант
В Евангелии есть одна притча, про таланты. Талант в древности был денежной мерой, вроде нашего рубля, только гораздо ценнее: в таланте было больше пуда серебра. Вот какая дорогая деньга! Раздал один господин трем рабам деньги на дело: одному – три таланта, второму – два, третьему – один. А сам уехал. Да раба таланты в дело пустили да приумножили, а третий – в землю зарыл. Ух и рассердился на это господин! Наказал его, единственный талант отнял и отдал тому, кто больше приумножил.
Дан тебе талант, – не зарывай в землю; много тебе талантов дано – много и спросит с тебя Господь. Это присловие, а вот тебе и слово.
...Было это лет двести назад в земле нашей Русской. Плыли на парусном корабле по реке Дон Русские люди. Много их там было, плыли каждый по своей нужде, кто зачем. Купец да крестьянин – торговать, дворянин - воевать. Меж ними ехали барин да девица, она была его крепостная. И был у той девицы один большущий талант, – умела она ладно рисовать. И не училась нигде, – да и где ж крестьянской дочке учиться? – а вот умела. Рисовала она то, что видела, - и похоже, и за душу берет. Заметил это барин и задумал ее в учение отдать, художницей сделать. Сделал барин все честь по чести: у родителей спросил,
те согласие дали, – и повез он ее в город Киев. Мало охотников среди крестьян дочь родную, помощницу, в город отдавать, да еще на такое непривычное крестьянину дело, однако отдали сразу. Семейство было зажиточное, и от дочки-отроковицы родители в хозяйстве мало проку видели: загордилась дочка талантом своим, помогать даже в малом перестала. На всех свысока смотрит, родителям дерзит. Забыла, Кто талант дал! Чует к тому же защиту барина и покровительство. Как же – талант! И махнули отец да мать рукой: «Езжай!»Плыли люди на корабле, плыли кто зачем, думы думали да планы строили – и вдруг всем думам, всем планам враз конец пришел. Напали на корабль лютые разбойники, крымские татары, и, кого не перебили, тех в полон взяли. Взяли и барина с девицей. Привели в Крым, к хану. А хан куражистый был, и так порешил: если кто имеет какой талант, каким ремеслом заветным владеет, чтоб его, хана, ублажить, останется с ним, послужит ему своим талантом два месяца – и на все четыре стороны, на волю. А большинство из всей сотни бесталанными оказались, - не дал Господь. И всех бесталанных хан велел туркам в рабство продать. Затем он и делал набеги на Русь.
Всего пятеро оказалось таких, кто хана ублажить может. Один песни умел петь, да так дивно, что птицы заслушивались, свои птичьи песни петь переставали; другой пироги такие выпекал, как ни один повар ни в одном дворце не испечет. Испек он хану пирог с рыбной начинкой, а хан едва пальцы не проглотил, так ему понравилось. Третий был кузнецом и такую саблю хану выковал, что она немецкие кованые латы от плеча до пояса разрубила и даже царапины на сабле не осталось. Это ремесло хану больше всех понравилось. Барин сказал, что воевать умеет и войском командовать, и доказал это, заколов своей шпагой трех ханских поединщиков. «Ну, а ты что умеешь?» – спросил хан нашу красну девицу. «Я, - говорит, - рисовать умею так, как никто больше не умеет!» Хитро усмехнулся хан – не всякие картины у крымских татар в почете, ибо вера их, мусульманская, запрещает им людей рисовать. Но почему-то все же повелел правитель принести холсты, дали девице кисть да краски. И приказал хан девице нарисовать его портрет, но такой, чтобы ему понравился. Взяла девица кисть, к холсту приступила, кисть в краске замочила, руку с кистью подняла и – почуяла она, осознала, что ничего сейчас не нарисует, что рисовать-то она не умеет. Мгновение назад умела – и разучилась. Зарделась девица, страх ее объял, страх не из-за расправы даже ханской, которая теперь ее ждет, а из-за того, как внезапно случилось это с ней. Раз – и нет умения, нет таланта. Был – и нет. Исчез. Так и замерла она с кистью в руке. «Так ты посмела обманывать меня!» – взревел хан. «Умела я, - поникла девица, - да вот стряслось что-то». И повелел хан запереть ее в темницу до утра. Если завтра она хана не нарисует или нарисует так, что ему не понравится, - казнят ее лютой казнью. Привели девицу в каменный подвал, бросилась она на клок сена и горько зарыдала. Однако быстро в себя пришла: рыдай не рыдай – не поможешь рыданием. Она отыскала кусок мела и попыталась рисовать. И увидела девица, что даже домика простого, который любой трехлетний мальчонка нарисует, она нарисовать не может. И вспомнились сразу ей слова, с которыми она к хану обратилась: «Я рисовать умею так, как никто больше не умеет!» Стыдно ей стало. Ведь таких икон, какие в их сельском храме есть, ей никогда в жизни не нарисовать. Хватает и без нее умельцев...
Вспомнились ей мать и отец, вспомнилось, как груба была она с ними, как смеялась над сестрами и подружками, когда те, подражая ей, пытались срисовать березку. Ах, как негодно она себя вела!
Она вдруг забыла об участи своей, о том, что завтра ее ждет, забыла – одни злые дела ее поплыли перед глазами. Ох и тошно же было на них смотреть!.. И как только это случилось, в тот миг, когда о себе забыла, - слезы хлынули из ее глаз, но не те слезы обиды и страха, с которыми она на сено упала, а благодатные слезы раскаяния. И сразу же вспомнился Тот, Кто раздает людям таланты и отнимает, если кто вместить их не может. И она уже не думала с ужасом, что да почему с ней случилось, а просто плакала и молилась: «Господи, помилуй». Так прошла ночь.
Наутро она шла на казнь, творила молитву, и твердо была уверена, что достойна такой смерти. «Ну?» - вопросил хан и развалился на троне. Творя все ту же молитву и совершенно не думая о том, выйдет или нет, девица приступила к рисованию. И вышло. Да еще как! Исчезла насмешка с лица хана, как только он на портрет взглянул. Завизжал правитель от восторга: так он себе понравился. Видно, гордости и тщеславия в его душе было больше, чем веры мусульманской. Повелел хан посадить девицу в башню на морском берегу, велел, чтобы там повесили этот его портрет и привели бы туда его любимого коня, и чтоб девица все два месяца день и ночь срисовывала бы их на холсты. И велел, чтоб кормили ее по-царски и одели в татарские одежды. Хан сказал – слуги сделали.