Татьяна

Прийдя домой, Алеша стал думать, как и почему вдруг мама оказалась в больнице, ведь она была здоровая и бодрая и ничего у нее не болело. Едва дождался он папу с работы, не дав переступить ему порог, обхватил его за ноги и, снизу вверх с надеждой глядя, голосом, от которого у папы мурашки та спине побежали, спросил:

– А с братиком ничего в животике не случится?

Папа не выдержал взгляда сына и отвел глаза:

– Да, все будет в порядке, – бодро сказал папа. – Памятливый ты однако... Так, говоришь, братик? Да в сущности и братика-то никакого нет.

– Как нет?! В какой такой сущности?

Алеша оттолкнулся от папиных коленок и отпрыгнул от него.

– Я, я...

На Алешиных глазах показались слезы, он не знал, как объяснить папе, что прямо видит сейчас перед собой и маму и братика в ее животике; братик счастливо улыбается в животике и говорит ему, что скоро они вместе будут играть.

Счастливая эта греза надвинулась на мокрую гримасу горького непонимания, бывшую на Алешином лице, и получилось совсем уже страшное, какой-то действительно сумасшедший взгляд, глядящий не то на папу, не то на только ему одному виденную грезу. И будто заморозился на лице порыв страстного негодования, расслабленной, непонятной диковатой улыбкой полуоткрытых губ и дрожащим подбородком.

Папа повернулся, гмыкнул, поднял Алешу на руки и, стараясь улыбаться, сказал:

– Ну, будет тебе. В конце-то концов будет братик. Подождем немного...

„Однако горе в нем неподдельное“, – подумал папа, но не подумал о том, что у ребенка, которому нет и шести лет, не может быть горе поддельным.

– Ты мне правду говоришь? – тихо спросил Алеша.

„Как смотрит шельмец...“ – папа совершал титанические усилия, чтобы опять не отвести глаз.

– А разве я тебя когда-нибудь обманывал? – ласково спросил папа.

На этот вопрос Алеша смолчал, но глаза его мокрые, устремленные на папу, говорили, что обманывал и не раз, все мелкие обманы, невыполненные обещания, все родительское вранье, давно забытое, вдруг вспомнилось и взыскующе глядело сейчас на папу. Но папа понял молчание сына как знак согласия и сказал, опять же как можно бодрее:

– Ну, конечно, правду говорю, я всегда правду говорю.

Тут Алеша отвлекся и его взгляд ослаб, он стал вспоминать слово, которое сказал Хапуга, куда будто бы пошла его мать, но слово никак не вспоминалось.

– Ну, а сейчас о чем ты так задумался? – спросил улыбаясь папа.

– А мама вправду в больнице?

– Конечно, правда.

Слово так и не вспомнилось, а после папиного успокоения тревога отпустила немного, однако ненадолго. Когда же пройдут эти бесконечные три дня!

В последний из этих дней он позвонил бабушке Ане и спросил у нее почему нельзя навещать маму в больнице. После долгой паузы бабушка Аня ответила. Голоса он ее не узнал. Из ответа ее он узнал, что такое молитва и как надо молиться. Папа был дома, слышал Алешины переспросы, не вмешивался, не перебивал, на работу ему идти не надо было и он яростно добывал себе свое сокровище – опохмелялся. Сокровища прибывало.

– А у тебя вот так же было с животиком, болел? – Спросил Алеша бабушку Аню. – Ты так же уходила в больницу на три дня?

– Бывало, болел, уходила, – хрипло отвечала бабушка Аня.

И добавила:

– И про меня Алешеньке, человеку Божию, помолись.

– А у тебя тоже животик заболел?

Папа исторг из себя часть набранного сокровища в виде смешка-гмыканья и морщливой ухмылки. Он хорошо помнил такие уходы на три дня своей матери, вполне их понимал и был не против. Шустростью до Хапуги было ему тогда далеко, но как дети рождаются, узнал очень рано. И очень не хотел тогда никакого братика, ибо пришлось бы делиться с ним родительским вниманием и домашними благами и самый лакомый кусок оставлять братику, чего он очень не любил и очень не хотел.

Алеша подошел к окну, так велела бабушка Аня, потому что икон дома нет.

– А что через стену с небес нас не видно? – спросил Алеша.

– Видно. Но через окно видишь небо ты, – ответила бабушка Аня.

За окном шел любимый Алешин дождь. Зашептал Алеша дождю:

– Алешенька, человек Божий, вылечи мамин животик... – И закричал вдруг во весь голос – Помоги братику, бабушке Ане и всем нам! Папе помоги!..

Папа вздрогнул от внезапного крика, едва не подпрыгнул и поперхнулся сокровищем.

– Да что ж ты!.. Чего орешь так?

– Я не ору, я молитву говорю.

– Отрублю телефон, – буркнул папа и вернулся к добыванию.

И вот эти три дня прошли. Чуть с ног не сбил Алеша маму, когда она появилась в дверях. Он обхватил ее ноги и прижался к ней. Мама подняла его на руки, она тоже соскучилась.

* * *

Алешина мама лежала на своей кровати и сосредоточенно и изучающе глядела на соседку слева, которую уже окрестила Богомолкой. Вообще-то звали ее Машей. Кстати, остальные обитатели палаты звали ее так же. Всего их было тут шестеро. Четверых уже вычистили, двое ждали своей участи, в том числе и Алешина мама. Вторая ожидавшая, Молчунья (всем дала клички Алешина мама), все время лежала неподвижно и смотрела незрячими пустыми глазами на потолок, больше она не плакала, выплакано было все. Она была повторницей, ее привезли второй раз, точнее приволокли родители.

На вид она гляделась не больше, чем лет на пятнадцать. Скандал тут целый с ней приключился. Из окна палаты выпрыгнула (благо первый этаж) и убежала. Почему-то вдруг вживую, зримо представилось Алешиной маме все, что случилось с Молчуньей после ее бегства; никогда такого желания представлять чужую жизнь, не замечала за собой Алешина мама.

...Она бежала, не чуя ног и не видя ничего, как бегут от настигающего огня, бежала в одной рубашке на голом теле, может и задержали бы ее прохожие, не будь такой мерзкой, слякотной, дождливой ветреной погоды, не было никого на улице. Но, пожалуй, и в ясную погоду никто б не смог задержать ее, столько в ее беге было стремительности, решимости и отчаяния.

Ничего не соображая, изо всех сил подхлестываемая, будто плетками, огромными своими мокрыми волосами, рвалась она к себе в дом, где никто ее сейчас не ждал. Диво страшное, непонятное, грязно-белое, донельзя мокрое и босое предстало перед обалдевшей матерью, когда та открыла дверь на бешеный, исступленный звонок. На весь дом заорала мать бешеным исступленным криком. Оборвала крик, когда через несколько мгновений узнала. Первым очнулся прибежавший отец, крепкий, крупный твердоглазый отставник.

– Ты?! – яростно выдохнул он. – Сбежала?!

Твердоглазие выражало непримиримое негодование и никакой жалости.

– Да проходи же ты, Господи, горе ты луковое, – простонала мать и схватила дочь за руку, перетащила за порог, – так по улице и бежала? Ой, сумасшедшая.

А та и действительно, будто с ума сошла, схватила вдруг себя за волосы, опустилась на табуретку и закачала так головой туда-сюда, и какие-то нечленораздельные лающе-рыдающие звуки стали вываливаться из ее рта, забитого мокрыми волосами. Мать в ужасе всплеснула руками, попыталась, было, обнять ее дрожащее тело, но отец пресек ее порыв, резко отдернув ее от дочери.