Татьянин день
Шрифт:
Самарин наблюдает за мной, сделала спокойное лицо, ни растерянность, ни сумятицу показать нельзя...
...что мне делать, неужели и другие протоколы будут составлены по доносам? Этот протокол безобидный, ну ругала и ругала, он не может быть обвинением. За это нельзя осудить...
Подписала.
Самарин положил протокол на стол, сидит, что-то читает... где же Соколов... "М" погасло... может быть, он у высшего начальства... могильная тишина, мучительно тянется время, ноги затекшие, сидение вызывает дурноту, засыпаю, падаю со стула.
–
– Можно встать?
– Нет.
Когда же зажжется "М", две последние ночи Соколов стал меня отпускать в это время, и я могу поспать два часа до подъема, только это не милость, как я теперь все начинаю здесь понимать, - это продуманная система, чтобы не довести человека до смерти без сна, не довести до безумия, и это еще хуже, чем совсем не спать, потому что проснуться невозможно, поднимают насильно, и я совсем невменяемая, тупая.
Вспыхнуло "М". Увели.
Отбой. Допрос.
Ведут в другую сторону, ковер, зажмурилась от яркого света, к Абакумову! Вся эта игра наконец кончилась, домой, домой, вводят в оклеенную дверь... встал... такой же холеный.
– Садитесь.
...мистика, дьявольщина: он начинает светский разговор об искусстве, кто талантливее из братьев Тур, как я отношусь к министру культуры... он что-то ждет от меня... чтобы я упала к нему в ноги, умоляла, просила; я этого не сделаю... что-то темное, страшное... на полуфразе увели.
Отбой. Допрос.
– Нуте-с! Что же это вы отмочили в Гагре, в винном погребке, того тоста в Бадене вам было мало, решили и здесь отличиться! Ну!
– Вспомнить тост невозможно.
– Так значит: "Бей грузин, спасай Россию"?!
Как от удара пришла в себя.
...все... это приговор...
– Ну рассказывайте!
– Рассказывать нечего, если я и могла это сказать, то как шутку... как остроту...
– А все-таки, хоть и в шутку, могли это сказать? Что, для красного словца и сережка из ушка!
– Не могла.
– Ну уж тут полно свидетелей, компания из Дома творчества, а может быть, это не шутка, а ваше убеждение...
– Он что-то читает и, не отрываясь, спрашивает: - А что за история у вас была в Праге?
– Руководитель джаза запросил за оркестровку большой гонорар, и пришлось доставать деньги через...
– Деньги нас не интересуют. Зачем вас вызывал посол.
– Познакомиться, пожелать удачи.
– А к послу никто ни с чем не приходил?
– Я не знаю.
...неужели Макарова, кроме того, что пошла к послу, еще и написала об этом?! Зачем? Зачем ей надо куда-то бегать, писать, вершить чужие судьбы? У нее с Герасимовым все есть! Им только Бог или забыл, или не захотел вложить душу. Теперь у посла могут быть неприятности за доброе отношение ко мне.
Отбой. Допрос.
Отбой. Допрос.
Отбой. Допрос.
– Ваш брат...
Соколов впился в меня глазами.
– Если вам дурно, можете облокотиться на столик.
Я побелела сквозь тюремную белизну.
– Этот ваш брат, он
что, летчик?В руках у Соколова письмо, это одно из фронтовых писем от моего однофамильца-летчика, мы начали переписываться, я молилась за него, чтобы он не погиб, он еще моложе меня, мне было в войну двадцать семь, а ему двадцать три, может быть, мы и были дальними родственниками...
– Нет, это не мой брат. У меня нет братьев, и этот летчик вскоре погиб.
– Помимо любовных писем и стихов, у вас еще и друзей много, мужчин, с кем это у вас переписка по имени Лев РЫ.
– А!.. Это мой школьный товарищ, он сразу же после школы уехал жить в Минск.
...Левушка, мой золотой, дорогой, моя умница, он сам не писал и запрещал мне писать о чем-нибудь серьезном, наши письма похожи на французскую светскую хронику, с анекдотами, с юмором...
– А вы не встречались с этим Львом РЫ за эти годы ни разу?
– Как-то виделись, когда я оказалась в Москве и он приехал из Минска.
– А в студенческие годы вы с ним не встречались?
– Нет.
– А в каком институте он учился?
– Не знаю.
– Тогда ведь многих студентов арестовали за антисоветчину...
Соколов смотрит на меня не отрываясь. Дьявол. Господи, спасибо, что ты создал сердце железным.
Соколов опустил глаза в письма... это же явный намек... он знает все о нас с Левушкой... такой же намек, как с пощечиной Абакумову.
Отбой. Допрос.
Подписываю протоколы, и все как будто не со мной... проплывает мимо, сосредоточиваю сознание на протоколах: "бей грузин" и "коммунисты напоминают фашистов", - чтобы в забытьи их не подписать, теперь смысл слов доходит до меня не сразу, откуда-то издалека, медлю с ответами, чтобы нечаянно не сказать, чего нельзя. Волочусь на допросы, как калека.
– Как это вы смели с вашими куриными мозгами критиковать постановления правительства в газете?!
– Я не прочла в своей жизни ни одной газеты.
– Это что-то новенькое! Это почему же?
– У Мамы начиналась мигрень, когда она видела в руках у женщины газету, она считала это неприличным.
Соколов вытаращил на меня стекляшки.
– Ну а кто страной-то правит, какой верховный орган, вы хоть знаете?!
– Да, конечно. ЦК партии.
– Вы что, нарочно дурочку из себя валяете? Это надо же дожить до таких лет и ничего не знать! Да вас надо по улицам водить напоказ, как слона! Да за одно это вам можно впаять двадцать пять лет!
Я вспомнила про Верховный Совет и поправилась, про ЦК я ему ответила автоматически, в доме царили эти две буквы: все, что ни делал Борис, было по указанию ЦК, вызовы среди ночи из ЦК.
– Так что же, вы в политике вообще не смыслите?
...может быть, он прав, может быть, я от страха и непонимания действительно, не играя, превратилась в дурочку...
Соколов что-то читает.
– Вот читаю поэмы Горбатова, посвященные вам, о его любви к вам рассказывают легенды.
Молчу.