Тайфун

— Как хочешь, дело твое…

Ай в растерянности глядела на Выонга, лицо ее залила краска смущения.

— Я не знаю, как поступить… Мне так трудно было эти дни. Мы с сестрой… Я не могу… Я же католичка.

Выонг нахмурился.

— Выходит, я не католик, а иноверец!.. — на мгновение он смолк, потом произнес:

— Кто хороший человек, а кто — плохой? Хороший — тот, кто верит в бога, кто ревностный католик. А плохой — тот, кто в бога не верит, в церковь не ходит!..

Ай всхлипнула.

— Люди говорят, ты продал душу дьяволу, потому что заодно с коммунистами-безбожниками. Если мы поженимся, я совершу тяжкий грех… выйду замуж за безбожника…

— Тогда возвращайся… возвращайся к своему прежнему мужу.

Ай отрицательно покачала головой.

— Нет, я не могу вернуться к нему. Я останусь жить с сестрой, буду жить с ней всю жизнь. Я так устала… Прости меня, пожалуйста. Да защитит тебя наш господь…

Ай склонила голову. Выонг тяжело вздохнул. Они молча расстались и пошли в разные стороны.

17

Шествие приближалось к собору Бай. Когда знаменосцу, шагавшему в голове колонны, оставалось до него метров сто, распахнулись двери епископского дома и оттуда в сопровождении многочисленных священнослужителей вышел епископ и тоже направился к собору. Раздался колокольный звон, и, словно дождавшись условного сигнала, загрохотали барабаны, загудели гонги, завыли трубы, и казалось, от этого грохочущего, воющего урагана должны развалиться ближайшие дома.

Епископ медленно приближался к помосту на церковном дворе. Одежды его свиты переливались золотом. Два старых монаха покрыли семь ступеней, ведших на помост, красным шерстяным ковром, и, неслышно ступая по нему, епископ поднялся наверх. Одетый в темно-фиолетовую сутану, в скуфью такого же цвета, он повернулся лицом к верующим, и сразу все глаза устремились на него. В наступившей тишине послышалось далекое тарахтенье — это заработала дизельная станция, — и в соборе вспыхнул свет. Особенно ярко была освещена статуя святого Доминика, и казалось, святой повеселел, увидев множество прихожан, явившихся поклониться ему.

Тем временем толпа, затихая, заполняла церковный двор. Люди сворачивали флаги, складывали в стороне музыкальные инструменты, ставили наземь носилки со статуями святых. Мокрые от пота, покрытые дорожной пылью люди стремились пробраться поближе к помосту. Мужчины входили во двор через одни ворота, женщины — через другие: таков был нерушимый порядок. Сотни глаз уставились на широкую спину и бритый затылок епископа, который, отвернувшись от толпы, собирался с мыслями, готовясь начать богослужение.

Со всех сторон слышался восхищенный шепот: как красиво одет святой отец, ничуть не беднее живших здесь прежде европейских епископов… Какой-то священнослужитель почтительно спросил у епископа разрешения начать празднество. Епископ некоторое время сидел молча, словно не слыша обращенных к нему слов, потом медленно встал, величаво поднял правую руку и молча осенил крестом толпу. Епископ был сравнительно молод, однако казался старше своих лет, потому что отличался высоким ростом и представительностью. Праздничная фиолетовая скуфья на его большой голове выглядела крохотной и потому нелепой. Глаза епископа из-под тяжеловатых век излучали теплоту и кротость. Чувственные полные губы словно бы чему-то слегка улыбались. Массивный подбородок лоснился — епископ, наверно, только что брился. Восхищенные возгласы — истинный небожитель! — были ответом толпы на его благословение. Верующие склонились в глубоком поклоне — ведь этот красивый, богато одетый человек представительствовал на земле от имени самого Христа.

Благословив прихожан, епископ сел в свое обитое бархатом кресло, лицом к алтарю, где стояла статуя святого Доминика. Его свита тоже повернулась к толпе спиной.

Епископ преклонил колено перед святым Домиником, опустил голову, потом грузно поднялся, снова повернулся к верующим, вскинул руку и трижды осенил толпу молящихся крестным знамением — сперва перед собой, потом направо и налево. Лицо епископа, блестевшее от пота, уже выражало скуку и раздражение. Его преосвященство прекрасно понимал, что с каждым годом истинно верующих становится все меньше, половина людей приходит в храм из любопытства, и потому службу, даже праздничную, приходится вести через силу… И каждый год он боится, что паства выйдет из повиновения и учинит бунт или шумный скандал. Епископ опустился в кресло. К микрофону подошел викарий Лыонг Зуй Хоан. Толпа оживленно зашумела — отец Хоан умел говорить, и его слушали с интересом, гораздо большим, чем самого епископа.

Лицо проповедника оказалось неосвещенным, на нем выделялись только блестящие, широко раскрытые глаза. Длинная ниспадающая одежда не могла скрыть крепкого тела и военной выправки отца Хоана. Он помолчал, потом откашлялся и постучал пальцем по микрофону, отчего тот рявкнул, будто разъяренный тигр. Отец Хоан обвел взглядом толпу — сначала мужскую ее часть, потом женскую. Он держался уверенно и, видно, привык не только наставлять, но и заставлять людей. Проповедник еще раз откашлялся, почтительно склонил голову и испросил у епископа разрешения начинать проповедь. Епископ согласно кивнул. Отец Хоан заговорил глубоким задушевным голосом:

— Ваше преосвященство, братья и сестры во Христе, любезные прихожане. Вознесем хвалу деве Марии, даровавшей нам в день славного праздника хорошую погоду. И благоговейно добавим наши благодарения богоматери за все милости, которые щедро раздает она детям своим…

Вступительные слова проповеди прозвучали в мертвой тишине. Громкоговорители разносили слова отца Хоана за пределы церковного двора, их было слышно и в городе, и даже в близлежащих деревнях и селениях. Проповедник говорил о житии святого Доминика. О том, как матери его, когда она носила сына еще во чреве, привиделся небесный престол. А потом маленький Доминик первый раз пришел в церковь с матерью, и господь бог узрел его и воскликнул: «Вот кто станет оплотом нашей веры!» Доминик вырос, и как-то во сне ему явился Христос, и лицо его было сердитым, и во гневе он хотел сойти на землю, дабы покарать людей за их грехи. Дева Мария стала молить Христа не делать этого, но тот был непреклонен. И лишь когда Доминик поклялся Христу, что распространит веру на всю землю, господь смягчился, и гнев его остыл, и он отказался от своего замысла. Отец Хоан рассказывал о жизни святого так, словно сам был всему свидетель. От всех верующих он благодарил святого Доминика за его благие дела во имя церкви и окончил эту часть проповеди, напомнив слова предыдущего епископа-испанца, который, передавая епархию первому епископу-вьетнамцу, сидевшему сейчас на помосте, сказал будто бы: «Вручаю вам знамя нашей религии и молю вас сделать все, чтобы знамя это во все века было символом силы нашей и верности нашей заветам Христовым».

Отец Хоан внезапно замолчал, откашлялся, осмотрел толпу, рывком вскинул руки, отчего рукава сутаны съехали чуть не до плеч, и резким голосом сердито воскликнул:

— Но, дети мои! Ответьте мне искренне — все ли вы сделали и делаете во исполнение этого завета? Всегда ли гордо реет знамя нашей религии, всегда ли вы верны заветам Христовым?

Среди прихожан прокатился ропот удивления. Знамя Ватикана, как было, так и реет над церковью. Может, отец Хоан имеет в виду другое знамя и другое время — например, когда в этих краях была автономная католическая провинция?!

А отец Хоан уже почти кричал:

— Я и отвечу на свой вопрос! Не может сохраниться вера, когда сплошь и рядом безбожники, которым все вы потворствуете! Если так пойдет дальше, то недалек день, когда знамя нашей религии, нашей веры сорвут нечестивые руки!

В церкви и на дворе поднялся шум, но отец Хоан, не обращая на него внимания, еще более возвысил голос:

— Я призываю вас, истинные сыны церкви, к бдительности! Не давайте безбожникам совращать вас, не вступайте в организации безбожников, не позволяйте увлечь себя на путь предателя Иуды. Все вы должны соблюдать правила, предписываемые нашей церковью! Не избегайте причастия, не вступайте с безбожниками в брак! Над нами нависла страшная угроза, ударим же во все колокола, пробудим заблудшие души! Не променяем на временные радости земные счастье вечной жизни в загробном царстве!..