Тайга
Шрифт:
– Это вы, стервы, с Дашкой!.. Укараулить не могли... Душу вышибу!..
– Иван Степаныч...
– молила Анна.
Бородулин, шумно отдуваясь, запер все двери на крючок и, подойдя к Анне, грузно сел на табуретку. Как в лихорадке, стучали зубы, гудело в голове, пресекся голос, и все было как сон. Он крепко сжал виски, закрыл глаза, стараясь овладеть собой, но вдруг стал задыхаться: глаза испугались, забегали, руки ловили воздух, виски и лоб дали испарину, а табуретка выскользнула из-под дрожащих ног. Он ахнул, схватился за сердце, уткнулся в колени
– Иван Степаныч... Бог с тобой...
– вся в страхе вскочила Анна.
– Жива... Ну, Аннушка... Ну, родимая...
– Встал, шатается, лицо налилось кровью, в глазах удивленье и радость, будто впервые увидал Анну.
– Господи, жива... невредима, - твердил он прыгающим шепотом.
Долго умывался, мочил голову водой и, шумно отдуваясь, жаловался:
– Эка, сердце-то... чуть что - и зашлось... Фу-у ты... Неприятности все, ерунда...
Ноги все еще дрожали и подгибались в коленях.
– Ну, как же ты так?
– успокоившись, подошел он к Анне.
– Пошто так-то?.. Пакость одна, душевредство. Ну, не по нраву тебе здесь, к отцу не то поедем, в Кедровку...
– И здесь... и туда...
– в раздумье говорила Анна, опустив голову и рассеянно посматривая исподлобья на Бородулина.
– А? Чего?
– А так. Что-нибудь... этакое, чтобы... Вот Андрей знает... Больше никому, никому!
– Она подняла голову и пристукнула кулаком по колену. Никому!
– Чего - никому?
– А так уж... никому.
– Она вздохнула.
– Не вв-е-ерю, - растянула Анна и вдруг улыбнулась.
– Ну, пойдем...
– Пойдем, Аннушка, - обрадовался Иван Степаныч, и они поднялись наверх.
– Вот, живи здесь, распоряжайся, - любовно сказал Иван Степаныч, но опять ударила в его сердце злоба.
– Водки!
– крикнул Фене.
– Приказчика сюда!
Пришел приказчик.
– Дашку сюда!
– Чичас, - сказал тот и скрылся.
– Ты не бей их, Иван Степаныч. Неужто не жаль тебе?
Бородулин грузно ходил по комнате, поскрипывая сапогами, Анна сидела у стола. Она то улыбалась, словно видела кого-то близкого, то вдруг становилась задумчива, а взгляд делался незрячим, будто глаза смотрели внутрь, о чем-то вспоминая.
– Привези ты ко мне, ради бога, матушку... Стосковалась...
– Ладно, Аннушка, привезу, - поспешно соглашался Бородулин.
– Поезжай скорее. Как увидишь Андрея - напиши...
– Аннушка...
– как вкопанный остановился Бородулин.
– Ох, чегой-то я опять неладно... Голова горит.
Она облокотилась о стол в подперла голову рукой. Сбоку в нее ударяли лучи солнца, и Бородулину казалось, что ее побледневшее лицо с льняными волосами будто в венце из золота.
Анна лениво перевела взгляд на Бородулина и застыла. Глаза их встретились. Бородулин попятился, изумленно открыл рот. Ему ясно представилось, что не его видит Анна, а что-то другое, чего нет ни в нем, ни за избою, ни в тайге, во всем мире нет... Вот глаза ее ширятся, напряженно сдвинулись брови, лоб в складках; вся она
как-то подалась вперед и порывисто задышала.– Аннушка!
– шагнул к ней Иван Степаныч.
– Анна...
Та вздрогнула, ударившись локтем о стол, и робко улыбнулась.
– Не вспомнить...
– протянула нежным, тоскующим голосом.
– Не вспомнить...
– Ты чего это, Аннушка?
– тихо сказал, стараясь скрыть тревогу, и наклонился к ней.
– Вот сидела бы я, да и плакала бы все...
– О чем же?..
– А о чем - не вспомнить...
Он взял Анну за плечи, прижал ее голову к своей груди и поцеловал в гладкий прямой пробор.
– Мне хорошо у тебя, Иван Степаныч, - зашептала Анна.
– Только скука берет, тоска.
И Бородулин увидел, как из ее глаз покатились слезы. Он завздыхал, мысли бестолково заметались; не знал, что делать.
– Плюнь на это, плюнь!..
– вдруг радостно сказала Анна.
– Сначала потеряла, потом нашла... Сожги все. По-новому будет... Сожги!
Ивану Степанычу вдруг жутко стало и приятно. Он дрожащей рукой, покрывшейся холодным потом, вытащил платок и начал бережно вытирать слезы Анны. Ему хотелось сказать что-нибудь ласковое, бодрое, чтоб сразу просветлел у Анны разум. Он гладил ей голову, плечо, спину и чувствовал, что по всему его телу горячей волной полилась жалостливая отеческая к ней любовь.
– Сожги, сожги!
– повторяет шепотом Анна, но он не слышит, своим полон, тайным и радостным.
Он теперь знает, он решил, и это будет! Он прилепит к себе Анну, убережет ее от лихого глаза, от наговора, он ее вылечит...
"Ребенок мой, дитя мое милое... Аннушка..."
– А как же, Иван Степаныч, ребеночек-то мой?
– будто перехватив его мысль, спросила Анна.
– Ведь ты, поди...
– Ну, что же, Аннушка... Об этом не думай... Я ребеночку рад, вырастим... Что ж такое... Ничего... роди...
Та подумала и сказала:
– Ты - хороший.
Голос у нее был тихий. Веселость и сила давно исчезли в нем.
– Вот что я тебе скажу, голубонька моя: ты ни о чем не думай, на все плюнь. Андрюшка? Тьфу! Плюнь да ногой разотри. Кабы он любил тебя, жиган такой, нешто сделал бы так, нешто ушел бы? Паршивец, и больше ничего... Подох? Туда ему и дорога. Будь он, собака, проклят...
– раздраженно говорил Бородулин, опять хватаясь за сердце.
Анна слушает, опустив низко голову. Купец рядом на диване.
Мимо окон то и дело народ снует: возле дома задерживают шаг и, приоткрывая рты, настораживаются. Но купец говорит тихо, чтобы только Анна слышала:
– А вот я управлюсь с делами, в Иркутск поедем, к святителю Иннокентию. Город увидишь, людей. Во-о-от... Живи и ни об чем, значит, не думай... Да... Угодничек божий исцелит тебя, как ни то обрадует... знаешь, как поется в церкви: "радосте нечаянная..." Да-а-а...
Увидя кухарку, купец ласково сказал:
– Фенюшка... А ты побереги Анку-то... С рук на руки сдаю. Чуешь? Я тебе на платье шерстяного отрежу.