Тайга
Шрифт:
– Богородица, - шепчет Антон и стукает лбом в землю.
И долго лежит, прислушиваясь, не готова ль к слезам душа.
Политик спит, а те трое играют в карты. Ванька всех удалей орудует. Ему карта валом валит. Дед сердится, Тюля тоже. А Ванька всякий раз, как только дед опасливо клал на кон карту, широко замахнувшись и крякнув, бил своей.
Тюля играл вяло, путал масти, валета называл "клап", даму - "краля".
Ванька острил над ним:
– Эй ты, шестерки козыри!.. Сдавай.
Ванька целую кучу медяков выиграл. Тюля из своих лохмотьев
– Портки заложил, рубаху в гору!
– крикнул весело Ванька, ставя карту.
– Бита!
– с размаху хлестнул дед тузом.
– А у меня фаля!
– подпрыгнул Ванька, показав даму пик, и загреб все деньги.
В это время выросла над срубом чья-то голова в шапке и торчащий ствол ружья.
– Здорово, - сказала голова.
– Здорово, - ответил за всех дед.
– Ты что, пастушок, что ли?
– Да...
– Сколько получаешь?
– Сколько получаю, столько и пропиваю...
– Х-хе... удалой ты парень, - пошутил дед.
– Залазь к нам: гостем будешь...
Голова дрожащим голосом спросила:
– А вы, дяденьки, откедова?
– А тебе пошто?
– осведомился Тюля.
– Да так, за всяко просто...
Дед набил ноздри табаком, чихнул и насмешливо сказал:
– А мы с Тихоновой горки, где пень на колоду брешет...
– Та-а-к, - протянула, что-то соображая, голова.
Антон подошел. Разговор начался за срубом.
– Мы, милый, ничего. Вот переночуем, да завтра к вам придем. В бане бы помыться надо. Вша одолела.
– Та-а-ак...
– еще раз протянула голова.
– Мы, миленький, люди тихие, мы...
Голоса удалялись. Наконец замолкли.
Антон проводил хромого Семку до поскотины и дорогой всячески старался расположить парня к товарищам.
Приперев покрепче ворота изгороди, Семка заковылял домой. Не доходя с версту до деревни, он уже слышал, что праздник в разгаре. Колыхались отзвуки песен, пилила гармошка, кто-то "караул" орал, взлаивали собаки.
Под кустом у дороги Семка услыхал шепот:
– Миленочек ты мой, родименький ты мой...
Чмок да чмок.
"Это ничего", - думает Семка и хромает дальше, вздыхая и поторапливаясь.
А в деревне содом.
Обабок, связанный, давно взаперти сидит. Он Тимохе-звонарю глаз подшиб да в чьей-то избе рамы оглоблей высадил:
"Вот как у нас. С праздничком!"
В дальнем конце свалка начинается.
– Вас надо, окаянных, глушить!
– грозно враз кричат Мишка Ухорез и Сенька Козырь, надвигаясь на Федота.
– Кого?
– Тебе, мироеду, только под ноготь попади, - раздавишь!
– Ну, и проваливай!
– Даешь или не даешь?!
– Нету, вся...
– Говори - дашь, нет?!
– взмахнул колом Козырь.
Федот ахнул, отскочил и со всех ног бросился в проулок
Придурковатый Тимоха сидел пьяный на завалинке и прикладывал к подбитому глазу старинный сибирский пятак с соболями.
Пришло ему желание часы отбить, встал, девять прозвонил, опять сел и затянул песню.– Врешь!
– говорит кто-то через дорогу.
– Разве девять? Скоро петухи запоют!
Тимоха поднялся и еще добавил два удара.
– Два... шестой, - шамкает столетний, лежа на печи.
– Я бы еще пососал... Эй, да-кось... Винца-то...
– бормочет он.
Кот подходит к деду и, задрав хвост трубой, мурлычет и трется об его щеку.
– Шесть!
– кричит столетний; хотел крикнуть "брысь", да не вышло, сбрасывает кота на пол и добавляет:
– С богом, аминь...
Сенька Козырь с Мишкой задами, через огороды, к лодке крадутся. Огляделись - нет никого. Оттолкнулись от берега, сидят друг против друга, глаза горят, зубы стиснуты.
– Нож-то у тебя острый?
– Острый.
Как два волка, прошмыгнули они в поскотину, идут, пошатываясь, по росистой траве, высматривают пьяными глазами добычу.
– А ну как у других у кого - тоже белые?
– Но вот, толкуй...
Сенька в два прыжка оседлал белую корову и со всего маху всадил ей в горло нож.
– Дай-ка мне... Дай-ка...
– Вали стягом.
И долго они, гогоча от крови, носились возле опушки тайги, перехватывая мирно дремавших белых Федотовых коров.
– Попомнит, клещ окаянный, - вытирая о траву нож, прохрипел Сенька Козырь.
– Давай заодно и бычка пришьем.
– Ну его к ляду... Будет...
XIII
Под окном кто-то постучал:
– Эй, Пров Михалыч!
Матрена открыла окно:
– В Назимово уехал...
– Ах ты, батюшки, - сказал растерянно Семка хромой, а стоявшие возле него подвыпившие мужики враз заговорили:
– Ну, стало быть, десятского надо отыскивать, Обабка.
– Десятский пьяный...
– Ково?
– вдруг не то спросил, не то крикнул появившийся откуда-то Обабок: одна нога в валенке, другая разута, рубаха без пояса, висит на мускулистом теле рваными лоскутами, правая рука вся в крови, лицо осатанелое.
– Ково?
– вновь крикнул Обабок и, посовавшись носом, устойчиво укрепился на земле.
– Вот наряжай-ка мужиков: бузуев брать, за поскотиной сидят... Семка, сколько их?
– заговорили мужики.
– Брать так брать... Все едино... Айда!
– пробасил Обабок и, заложив руки за спину, направился прочь от мужиков.
– Чего: айда!.. Ты чередом наряжай, че-о-рт!.. Оболокись сам-то... замерзнешь...
– шумели ему вслед.
– Айда!!
– орал раскатисто Обабок.
– Стой-ка ужо... Кому идти-то?..
– Айда!!
– Ну его к ляду!..
– недовольно загалдели мужики.
А Обабок, выломав в изгороди кол, прытко зашагал вдоль по улице и на всю деревню загремел:
– Мне только бы жану найтить... Стеррва!! Меня запирать?! Меня?! Ха-ха! Убью!! Вот те Христос, убью!..
Мужики отрядили пятерых потрезвее, и те, предводимые Семкой, все с заряженными ружьями, двинулись к поскотине.