Тайгастрой
Шрифт:
— Но ведь это, Федор Федорович, психология! Чистейшей воды психология, а не техника!
Бунчужный отмолчался.
Перед самым отъездом он, однако, сказал:
— Говорите, погашенные домны — психология? А разве психология — не фактор? Можем ли мы сбросить ее со счетов в науке и технике?
— Так-то оно так...
— Да я не против, господи, боже мой! Экспериментируйте! Работайте! Ищите! И, честное слово, народ с благодарностью пожмет вам руки за чудесное завоевание мысли. Разве я не понимаю? Но стране нашей, дорогой товарищ зять, нужен металл сегодня. И в таких количествах, которые ни одна ваша новая установка на первых порах дать не сможет.
И вот... Профессор был там, за четыре тысячи километров, а он здесь. Каждый решал свою задачу. Свою — и в то же время — общую. И одинаково у обоих тревожилось сердце: «Как там у них в Москве?», «Как там у старика в тайге?»
Работа с титано-магнетитами научила не отчаиваться при неудачах. Лазарь знал, что их будет в его новой работе немало. Но следовало повести дело так, чтобы неудач было поменьше, чтобы способ получения железо-ванадиевых концентратов и работы над исключением доменного процесса из металлургического цикла были хозяйственно оправданы, не потребовали таких усилий, которые свели бы на нет преимущества.
— В тигле можно сделать и дьяволенка! — говорили научные сотрудники института. — А вот сделать новое на заводе, в производственных условиях. С выполнением и перевыполнением промфинплана!
Этого никто забывать не мог. Новая идея целиком овладела Лазарем. Он жил ею в институте, дома, на улице, и людям, мало знавшим его, казался одержимым.
Как-то вечером Лазарь пришел домой раньше обычного.
— На вот, прочти, — обратился он к Лизе, протягивая письмо. — А Светка спит?
— Только что уложила...
Лиза глянула на адрес: рука отца.
Лазарь прошел в спальню, к Светке, а Лиза принялась за чтение письма.
«Дорогой зятек, моя печурка растет не по дням, а по часам, как сказочный богатырь, и это, учтите, не поэтическая гипербола. Если бы вы только видели, как работают тайгастроевцы... Мне, старику, заменили здесь без всякого хирургического вмешательства сердце: бьется ретивое, как у двадцатилетнего студента, и я хожу по площадке, не зная устали. Какой это замечательный курорт — новостройка! Скоро, скоро, потерпите малость, и я приглашу вас на праздник. Готовьтесь, товарищи!
А что ж это вы того... помалкиваете? Как там со строительством установки на заводе? Я уже подумываю, не промахнулись ли мы: ставили б во дворе института, подальше от любопытных глаз, и трудились бы в поте лица, как скромные труженики...
Напишите обязательно, как идут подготовительные работы, что уже сделано, завозят ли руду? Не думайте, что на четыре тысячи километров у меня теперь уменьшилась любовь к вам... Может быть, в четыре тысячи раз умножилось мое беспокойство за институт, за вашу новую работу...»
— Замечательный у нас с тобой старик... — сказала она Лазарю, входя в спальню. Наклонившись над кроваткой Светки, Лазарь любовался спящей девочкой; ей скоро исполнялся год. Она уже свободно разгуливала по кроватке, держась за перила, приподнималась на толстых ножках, причмокивала коралловыми губками.
В сумерках пришла из детского сада Ниночка. Лазарь вышел в коридор, раздел девочку, и, подхватив на плечо, внес в столовую.
— Папа, ты насовсем пришел? — спросила серьезным тоном Ниночка.
— Насовсем.
— Тогда будем играть, а то ты только
обещаешь.— Будем играть.
— Знаешь, что я придумала? Ты будешь дочка, а я — папа...
— Ну, какая же я дочка? Разве у дочки бывает такая лысина? — и он наклонил к ней свою голову.
— А мы по-нарочному...
У девочки были мягкие, как паутинки, волосы.
— А я тебе что-то принес...
— Вкусное?
— Вкусное...
И он передал ей кулек с яблоками.
— Папа, ты с мамой каждый вечер говоришь. Поговори со мной.
Ниночка со всей серьезностью принялась за роль «папы». Она делала «дочке» бесконечные замечания, требовала, чтобы «дочка» хорошо ела и была послушной. Удивительно, как она знала, что нравится родителям и что требуется делать хорошим детям...
Потом вместе пили чай.
В спальне зашевелилась Светка. Лазарь кинулся к дочурке.
— Проснулись? Почему не спим? А глазки сонные... сонные... Бай-бай...
Светка закапризничала. От девочки пахло таким родным, что он готов был целовать ее без конца.
Лиза переменила рубашонку, простыню, вытерла девочку.
— Ай-ай... Такая большая... фи...
— Светка наловила рыбки? — спросила Ниночка, заглядывая в постель.
— Ты тоже была хорошим рыболовом!
Минут через десять Светка уснула, Лазарь уложил ее в сухую постель, накрыл одеялом и снова вернулся в столовую.
Лиза села к роялю. Лазарю видна была тоненькая шея Лизы с ложбинкой сзади, худые плечики, выступавшие сквозь розовую кофточку, руки с напряженными во время игры мускулами. Конечно, Лиза не походила на тех бросающихся в глаза девушек с яркими губами, алыми щеками, с высоко открытыми, как бы выточенными ногами, на девушек, которые обычно занимали секретарские места в наркоматах. В Лизе была душевная простота, человеческая сердечность, она стала ему настоящим другом, с которым он мог делиться большим и малым, мог жить спокойно, и он благодарил судьбу, что она привела его сначала в институт, к Бунчужному, а затем и в его дом.
Лиза играла, а он, прижав к себе умолкнувшую Ниночку, слушал, стараясь разгадать мысль, настроение, вложенные в музыку композитором, представить созданные им картины природы.
— И почему так мало, так редко исполняют у нас Мусоргского? — спросил, когда Лиза окончила.
— Труден он.
— Ну так что?
Лиза перешла на тахту, сохраняя то особое выражение лица, которое бывает у музыкантов, оставивших только что инструмент.
Когда и Ниночка уснула, они забрались в кабинет и там, сидя на диване, говорили о разных пустяках, которых столько в жизни каждой дружной семьи и которые, несмотря на малую значимость, требовали внимания и забот.
Однажды в морозный январский день Лазарю доложили, что его желает видеть какой-то гражданин.
— По линии кадров? — спросил секретаря.
— Нет. Говорит, вы его знаете. Фамилии не называет.
— Кто такой? Пусть зайдет.
Окна кабинета выходили на юг, в комнате было много света, но когда на пороге появился этот человек, Лазарю показалось, что в кабинете опустились шторы, он даже глянул на окна.
Лазарь тотчас узнал его, хотя у посетителя было серое лицо, будто он приехал из далекой дороги, в телеге, и сильно запылился. Одет был в мятое, запятнанное пальто, носившее следы ночевок на вокзалах, в грубую баранью шапку и поношенные валенки. Обветренные, в трещинах и ссадинах лиловые руки были, видимо, обморожены.