Тайгастрой

— Кто ты? Откуда ты? — слышал вопросы, но не мог ответить: язык отяжелел, рот не раскрывался.

Его подняли и понесли. Куда? Возможно, это приснилось: но было очень приятно лежать на сильных руках и покачиваться при каждом шаге.

Он открыл глаза, когда над головой пробили часы. Прошло мало времени, всего несколько минут — так по крайней мере показалось, и было странно, что в окно смотрело утро.

Мальчик поднялся с кушетки.

В небольшой, чисто убранной комнате находились, не считая кушетки, на которой он спал, сундук, застланный ковриком из разноцветных лоскутков, стол под вязаной скатертью и буфетик с посудой; угол занимала печь из зеленого, с трещинками кафеля.

И вдруг комната показалась до того родной, что мальчик задрожал... Сцепив пальцы, бледный, с горящими глазами, ставшими очень большими, смотрел он вокруг себя.

— Проснулся?

Перед Лазарькой стоял худой, с очень белым лбом и внимательным взглядом мужчина лет двадцати, одетый в черную сатиновую косоворотку, лоснящуюся на груди от металлической пыли и масла. Каштановые волосы его были зачесаны наверх.

— Кто ты? Что с тобой?

Мальчик, засмотревшись, не ответил.

Вслед за рабочим вошли старушка и лысый старик; все обступили его.

— Как тебя звать? — спросила старуха.

Он ответил. Держался Лазарька независимо, хотя находился среди людей, которым обязан был ночлегом и расположить которых к себе очень хотел.

— Откуда ты? — спросил молодой рабочий.

— Из Престольного.

— Зачем ты пришел в Одессу?

— Работать...

— Вот это так! Что же ты умеешь делать?

— Я еще ничего не умею делать. Научусь. Может быть, у вас что-нибудь найдется? Я видел вывеску...

— Нет, мальчик, — сурово сказал старик с седыми клочками волос вокруг желтой лысины. — Мастерская у меня рабочая. В моей мастерской никогда не работал ни один чужой человек.

— Я не чужой! — выкрикнул Лазарька, ужаленный в самое сердце. — Я не чужой...

Всем своим существом он почувствовал, что если здесь его не возьмут, нигде более не удастся устроиться на работу в этом городе, где, как ему говорили в Престольном, «никто его не ждал»...

— Я расскажу вам... Все расскажу. Не гоните меня. Я буду дрова рубить, и воду носить, и что понадобится. Я умею мало есть, очень-очень мало. И я не чужой. Не чужой я! Я прошу вас взять меня. И вы никогда не пожалеете...

Лазарька заплакал.

За этой дверью он нашел приют.

Ее не окрашивали лет пятнадцать, ветры и дожди изрыли ее, словно оспой, но была она прочная, сбитая из толстых досок, честная, рабочая дверь. На ночь ее закрывали изнутри на деревянный брус, который серединой заходил за плоские крюки.

Лазарька вставал в шесть часов утра, вынимал брус и толкал коленом плотные половинки, которые медленно отходили на петлях. Свет вторгался в теплую сутемь.

С этого начинался день. Лазарька выходил на пустынную улицу, забрасывал крючки от каждой половинки двери в кольца, укрепленные в розовых ямках кирпичной стены. Справа висела жестяная табличка, поржавевшая, с вмятиной от удара камнем и с надписью, которую едва можно было разобрать: «Спросить здесь».

Большой кусок жести, вправленный в металлическую раму, висел над входом. На вывеске нарисованы были револьвер, керосинка, огромная мясорубка и швейная машина; в центре на черном фоне шла надпись: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная рабочая мастерская А. И. Терехова».

И вот странно: еще недавно, совсем недавно, Лазарьке казалось, что жил он только одной этой мечтой. Отнимут — и уйдет жизнь. Вытечет, как вода из пробитого ведра. Но мечту отняли, а жизнь не ушла.

— Я вам еще покажу!.. — страстно шептал Лазарька в горькие часы воспоминаний. — Вы еще меня вспомните!

Он научился внимательно приглядываться к людям и разгадывать каждого по лицу, одежде, голосу; он хотел справедливо относиться к людям и не оказаться добрым к тем, кого обязан был ненавидеть.

Жажда расплаты — лучшее утешение в горе.

Жизнь мчалась куда-то вдаль; от нее, как от колес экипажа, летели брызги во все стороны. И, уцепившись за задок неведомой пролетки, помчался Лазарька, смутно представляя себе будущее.

Много нового открылось ему с первых дней. Сначала требовалось разгадать вывеску: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная...» В мастерской глаза разбегались, чего только здесь не было! Швейные машины. Маленькие, словно игрушечные, покрутишь рукой, — и пошла обстрачивать края материи. И большие машины с цепочкой: повернешь колесо на один оборот — готово, пуговица пришита! И совсем непонятные: повернешь — и густо обметанная петля, как на пальто у богатых людей.

А велосипеды! Какие велосипеды стояли в мастерской у Александра Ивановича! Одно колесо, а на нем высокое сидение и руль. И на трех колесах. И на двух, только одно большое, а другое маленькое. И обыкновенные, только с моторчиками.

И белые кассы, как в дорогих магазинах. И ружья. Револьверы. Большие и маленькие. И со смешным названием «Бульдог»! И разные моторчики, фонари, звонки и удивительные ножи с ножницами, ложкой, вилкой...

В семь утра — так уже заведено — открывается стеклянная дверь, из комнаты выходит Петр.

Ответив на приветствие, Петр обязательно прищурит один глаз (на самом кончике брови торчит пучочек длинных ненужных волосков — бородавка), посмотрит на Лазарьку и обязательно что-нибудь такое интересное спросит, над чем надо подумать, прежде чем ответить.

— Так... Ну, скажи, как надо выполнять общественно-полезное дело?

Лазарька улыбается во весь рот — вопрос легкий! — и громко отвечает:

— С увлечением!

Теперь можно ждать вопроса, какие же дела являются полезными, а какие нет. Но Лазарьке хочется хоть разок поставить Петра в тупик, и он, прищурившись, как Петр, спрашивает:

— А ставить самовар — это полезное дело?

Петра, однако, не поймаешь! Вместо ответа, он сам спрашивает:

— А ты как думаешь?

— Я думаю, это не очень полезное дело...

— Почему не очень полезное?

— Если ставить самовар для рабочих, это полезное дело, а если для капиталистов, то совсем не полезное дело! Вы смеетесь? А вот ответьте, правильно я сказал?

— Правильно! Правильно! Все, что делается на пользу капиталистов, не полезное дело...

— А зачем тогда делать, если не полезное? Надо не делать — и все!

— Об этом думают люди... А вот наш самовар ставить — это полезное дело?

— Полезное! Очень полезное! — смеется Лазарька, у которого в Одессе появился волчий аппетит.

— Ну, ладно! Иди! Выполняй полезное дело!

Петр, повязывается фартуком, как печник, счищает гусиным крылом верстак и начинает работу, а Лазарька выносит толстопузый, сияющий на солнце самовар. Ставят его во дворе, возле крыльца. Сухие щепки, приготовленные с вечера, загораются сразу. Лазарька осторожно опускает их в трубу и едва успевает вытащить руку, как коптящее пламя с воем вырывается наружу. Лазарька насовывает трубу и поворачивает коленце, чтобы дым и огонь не лизали стенку дома. Потом садится на корточки и наблюдает...