Тайгастрой

«Вот так штука!» — думал Журба, зажигая люстру, настольную лампу, бра: он любил свет. От рук, от окна, где стояла Лена, пахло духами. Он открыл форточку и, стащив с себя гимнастерку, подставил голову под кран умывальника. С озлоблением намыливал голову, брызгался, сопел, пока холодная вода не успокоила.

На улице он подставил разгоряченное лицо ветру, и всю дорогу, пока не добрался к ресторану, ругал и хвалил себя.

После ужина возвращаться в гостиницу не хотелось и, чтобы облегчить себе завтрашний день, решил выполнить одно поручение Гребенникова.

«Какая, однако, странная девушка... — думал он, идя по улице. — Чего она, собственно говоря, приходила?» Ему припомнилась первая встреча с Леной в кино; две-три случайных встречи на площадке не в счет. «Не подсылает ли ее Джонсон?»

Без большого труда он отыскал нужную улицу. Старый, толстостенный дом прятался от городского шума в садике, занесенном снегом. Мраморная, хорошо освещенная лестница сверкала чистотой. Николай поднимался медленно, разглядывая четкие номерки, прикрепленные к дубовым резным дверям. Он дважды прочел табличку: «Профессор Ф. Ф. Бунчужный» и позвонил. После звонка в течение полминуты не было слышно ни звука, Николай решил, что звонок не работает; потом дверь заколебалась от потока воздуха, ринувшегося из комнаты в коридор.

Дверь открыл старик. Журба назвал себя.

— Вы товарищ Журба? Федор Федорович скоро будет. Муж ждет вас давно и волнуется. Заходите, пожалуйста, — пригласила его Марья Тимофеевна.

Он повесил шубу и вошел в гостиную. Навстречу выбежала девочка лет пяти. Увидев вместо деда чужого человека, она остановилась.

Журба протянул к девочке руки, но она не пошла.

— Что же ты дичишься? — обратилась к Ниночке Марья Тимофеевна. — Иди к дяде. Он хороший.

Ниночка продолжала с любопытством рассматривать незнакомого.

— Иди... иди... ко мне, — звал Журба и, согнувшись, пошел навстречу.

Ниночка отступала.

— А где дед? — спросил ее Журба.

— Зуков ловит.

Журба сначала не понял.

— Что ты сказала? Где дед?

— Зуков ловит.

— Жуков ловит?

— Зуков.

— А разве зимой есть жуки?

— Дед все равно ловит.

Марья Тимофеевна и Журба засмеялись.

Почувствовав, что незнакомый дядя не страшный, Ниночка позволила взять себя на руки, Журба сел на диван, а Марья Тимофеевна в кресло.

— Федор Федорович давно хотел повидать Гребенникова или вас.

— Нельзя было раньше, Гребенников улетел сегодня в полдень на площадку.

Марья Тимофеевна вздохнула.

— Не знаю, как он там будет один. В быту Федор Федорович совсем беспомощный, хотя не любит, когда ему об этом говорят.

У Журбы приподнялся уголок губы.

— Вы никогда не бывали на стройке?

— На заводах бывала. Вместе с Федором Федоровичем. А вот на большой новостройке не пришлось. Я уже просилась. Говорит, потерпи немножко. Ехать нам в тайгу вдвоем нельзя. А мне что тут одной делать? Я привыкла, мы всегда вместе. Ведь он сам не нальет себе стакана чаю... Не вспомнит, что надо пообедать...

— У нас найдется, кому позаботиться о профессоре, — утешал Журба.

Вскоре приехал Федор Федорович.

— А вот и дед! — захлопала ручонками Ниночка. — Покажи зуков. Дай мне зуков!

Бунчужный простодушно улыбнулся.

— Такая смышленая! Наверно, будет натуралистом. Ей жуков подавай!..

— Ну, Ниночка, поедем домой. Тебя отвезет дедушка Петр.

— А я не хочу.

— Не капризничать.

И Ниночку увели одеваться.

Бунчужный, простившись с внучкой, обнял Журбу, как давнего друга, и прошел в кабинет.

— Как хорошо, что приехали, — сказал он. — Я давно приготовился. Отъезд откладывался и откладывался. Дальше ждать не могу. Честное слово, я взорвусь от нетерпения!

Бунчужный наклонился и глухим голосом сказал, что после мерзавцев из промпартии каждому инженеру стыдно за свою корпорацию. Кобзин натворил таких дел...

Николай рассказал профессору о задержке в Москве, Бунчужного это огорчило.

— Просто сама судьба против меня!

— Я пошлю телеграмму Гребенникову, вас встретят. Но если можете, подождите два-три дня, выедем вместе.

— Два-три дня — слишком неопределенно. Они могут превратиться в неделю. Нет, я выезжаю завтра!

Бунчужный встал из-за стола.

— И, пожалуйста, никаких там телеграмм и встреч. Не отнимайте у людей драгоценного времени. Я, слава богу, не грудной младенец!

Вошла Марья Тимофеевна, пригласила к чаю.

В столовой Журба принялся рассказывать о площадке, Федор Федорович с Марьей Тимофеевной не отрывали от него глаз.

— Знакомо! Знаете, нашему брату, доменщику, да и не только доменщику, об этом слушать спокойно нельзя... Строительство... Сколько в этом подлинной красоты! А с кадрами как? Трудно ведь? Глушь...

— Что вам сказать?

— Огнеупорщики опытные есть?

Журба нахмурил брови.

— Есть, только мало. Обучаем молодежь.

— Правильно делаете. Хорошая профессия. Между огнеупорщиками, знаете ли, издавна существовала этакая ревность... Коксохимики считали себя архитекторами и свысока поглядывали на других. У них ведь, действительно, сотня марок кирпича разной конфигурации, сложные чертежи. Архитектура! А лещадники считали свою работу самой трудной, самой тонкой: дать кладку, что называется, впритирочку! А как обстоит дело с поставкой оборудования? Какие у вас имеются подсобные базы? Как с рабочими чертежами?

Журба рассказал. Помянул вредителей.

— Ох, уж эти мне вредители! — проговорил с возмущением Бунчужный и задумался.

— Да пейте вы чай! Хватит вам вредителей вспоминать! — вмешалась Марья Тимофеевна.

— Не хватит... Один вот такой оказался из моих земляков. Штрикер. Профессор. Может слыхали? Его знают. В шестнадцатом году выпустил изумительную работу по интенсификации мартеновского процесса. И сейчас разработал одну оригинальную идею. То есть, исключительно оригинальную, очень нужную идею.

— Нет, не знаю.

— Разносторонний, оригинальный ум! Готовил революцию в металлургии, а как случилась революция в обществе, сдался. Отцвел. Даже больше: пошел вспять. Сын мастера. Казалось бы, понимать должен рабочее дело. Видел ведь, как рабочие жили в Собачевках, Нахаловках! Как иностранцы-капиталисты да свои выжиги пили кровушку. Так нет, пошел вспять с первых дней революции. А теперь связался с кобзинцами, захотел властвовать. Захотел вместе с иностранными да отечественными капиталистами-эмигрантами сесть на народную шею клещом. Не вышло! Посадили, конечно.