Тайгастрой

— Учебный комбинат! — с гордостью пояснила Таня Щукина. — Наш объект. Рядом жилой дом. А там Дворец металлургов.

Поднялись. В просторной комнате на пятом этаже уже собрались девчата, весело гудел огонь в чугунной печурке. К розовому, почти прозрачному металлу девчата протягивали руки.

— Будете циклевать полы. Покажи им, Феклуша.

Феклуша, курносая, большегубая девушка, небрежно глянула на новичков и снова вернулась к печурке.

— Пошли. Пора! — напомнила Таня как бригадир.

— Так мы с тобой, значит, в женскую команду... — протянул Леня. — Перспектива...

...Гуляет ветер по крыше, гудит кровельная жесть в морозных звездочках, словно оцинкованная. Коснись голой рукой — прилипнет будто клеем намазанная. Рабочий день начался. На ребятах меховые рукавицы, полушубки, валенки, меховые шапки с длинными хвостами. Из-под шапок виднеются красные носы да серебряное кружево инея вокруг глаз. От дыхания у каждого на груди предлинная борода, как у деда Мороза.

— Артисты! — кричит Яша Яковкин кровельщикам соседнего дома. — Скоро перед нами лапки кверху?

«Артистами» называют бригаду, работающую на строительстве Дворца металлургов.

— Жильцы! Не больно носы дерите! Как бы по этим носам не настукали! — отвечает Петр Старцев. «Жильцами» звали бригаду Яши Яковкина, работавшую на строительстве жилого дома.

С крыш обоих зданий открывается на много километров вокруг тайга, равнина с березовыми колками. На проспекте Энтузиастов уже поднялись первые дома. Между «артистами» и «жильцами», переброшенными с заводской площадки, идет азартное соревнование.

Напротив Дворца металлургов и жилого пятиэтажного дома заканчивается внутренняя отделка огромного корпуса учебного комбината. Здесь работают коренные «гражданцы», работают напористо, без прибауток. Порой с жилого дома и клуба летят к зданию учебного комбината шуточки. «Артисты» и «жильцы» хорошо знают соседку Таню Щукину, она женственно мила, и к ней ребята липнут, как осы к меду.

— Вам бы в монастырь, девчата! — кричит Яша Яковкин. — Больно тихо работаете!

— Танюша не работает, а молится! — поддерживает его Петр Старцев.

— Гудят пустые бочки! — отвечает с лесов Таня.

Раздается дружный девичий смех.

— А что это у вас за парни завелись? — спрашивает Яша Яковкин, заметив в окно новичков. — Где вы их подзаняли?

— Не у вас! — отвечает Таня.

— Ребята, как вам не стыдно среди юбок работать?

— Мамкины сынки, идите к нам, на крышу! Тут, как на печке!

Леня переглядывается с Петром, краска стыда заливает их лица: за четыре тысячи километров ехали. Комсомольцы...

— Вы на них не обращайте внимания, — подбадривает Таня ребят, отлично понимая их настроение. — Потеплеет, развернутся работы на площадке, пойдете туда, будете работать по специальности.

Рассудительная, со скрытым огоньком, чернобровая, она напоминала им украинских девчат, и оба они невольно обращались к Тане по-украински.

— Звидки ви, дивчыно? — спрашивает Петр.

— Что это значит?

— Откуда, спрашиваем?

— Из Омска. Слыхали?

— Чули. Чому ни? А як воно — ваше мисто?

— Город? Город настоящий.

Таня покидает ребят и идет к шахтному подъемнику. Девушка в желтом тулупчике, стеганых ватных штанах, в валенках, шапке-ушанке; одета, как парень, только по движениям да походке, да еще по чему-то неуловимому видно, что это не парень.

— Эх, Таня, Танюша, Татьяна моя! — запевает Яша Яковкин, но морозный ветер обрывает пение. Яша кашляет натужисто, не в силах остановиться.

— Подавился! — кричит Таня, и видно, что она довольна.

Яша продолжает кашлять, согнувшись чуть ли не пополам, как перочинный ножик, и прикрывает рот теплым мехом вывернутой рукавицы. Сквозь кружево оснеженных ресниц проступают слезинки. Они тотчас исчезают на морозе. Лицо Яши становится от натуги багровым.

— Будто стакан спирту хватил... — с усилием выдавливает он слова и, отойдя, начинает стучать молотком по листу кровельного железа. Ловко, как настоящий кровельщик, загибает край, делает замок и вместе с ребятами подгоняет лист к соседнему листу.

В морозном воздухе слышится звонкое перестукивание.

— Таня, Танюша, Татьяна моя... — начинает Яша, неравнодушный к выдержанной, не поддающейся ни на какие призывы, Тане Щукиной.

— Брось, Яшка, смени пластинку! — отвечает она.

Тане становится смешно от своих слов, и она прыскает.

— Принимай, Татьяна! — кричат снизу.

— Давай, давай! Чего разоряешься, — грубо отвечает она, перегибаясь с подъемника вниз.

Электромотор включен, раздается приятное гуденье. В узкой шахте, напоминающей лифт, ползет ящик. Выше и выше. В нем известь. Девушки сноровисто выгружают известку и в ведерках уносят внутрь помещения. В чугунных печках пылает огонек. Зимой особенно приятно смотреть на пламя. Печки розовые, просвечиваются.

— Хорошо им! А ты на крыше поработай... На ветру... в тридцатиградусный мороз... — жалуется Сенька Филин, симферополец, парнишка с маленьким, как пуговка носом.

Симферополец ежится, и это вызывает злость у Яши.

— Дрожи! Пока дрожишь, не замерзнешь! — и хлопает по спине. — Теленок!

— Сколько листов выложили, артисты? — спрашивает Яша Яковкин Петра Старцева.

— А вы сколько?

— Мы не считали.

— Видно, считать нечего...

— Таня, Танюша, Татьяна моя... — поет уже про себя Яша полюбившуюся ему песню, и новый лист ложится рядом.

— Пойти бы. Погреться... не выдержу... — просится Сенька Филин, с опаской поглядывая на бригадира.

— Будет перекур, пойдешь!

Сенька ползает по кровельному железу, лист скользкий, руки еще не приобрели ловкости, работает парень со срывами, затрачивая много сил. Он с завистью смотрит в окна учебного комбината. За стеклами — девушки и те два лодыря... Новички, а смотри, на самое тепленькое место пристроились!

Сенька плюется, но оторваться от окон учебного комбината не может. Там белят стены, красят изнутри оконные рамы, подоконники, двери, циклюют полы.

Весело горят чугунные камельки. Из труб резко устремляется вверх дым. Кажется, что он просто вбит в небо.

«Завалиться б на печь... В жаркую избу. Чтоб испарина прошибла...» — мечтает парень, а руки и тело дубеют, дубеют...

Ветер начинает крепчать, на железе все больше появляется морозных зернистых звездочек. Они не повторяют друг друга ни узором, ни величиной, и на них можно долго смотреть.

Яша Яковкин чувствует, что ему невмоготу больше. Нос того и гляди отвалится. Да и руки, как картошка мерзлая; концы пальцев тупые, словно обрубки.