Тайна князя Галицкого

«По совести? – подумал Басарга. – По совести мы с боярами и холопами должны в руках своих святыню везти, от татей и иноземцев обороняя. По долгу же удобнее монахов с сундуком перед собой пустить. Дабы удар татей, если что, по ним пришелся, святыня же в целости с нами до Москвы добралась».

Самым страшным в его плане было то, что в своем обмане Басарга не мог признаться никому, дабы не раскрыть уловки. Всю тяжесть греха боярину предстояло нести в себе, и только в себе.

– Мука твоя душевная, сын мой, – игумен положил руку ему на плечо, – она и есть твоя епитимья, Всевышним наложенная. Я же лишь слуга его смирный. Его волей грехи твои отпускаю. Иди к причастию.

– Спасибо, святой отец, – коснулся губами руки священника Басарга.

Вскоре путники выехали из обители. К рассвету они добрались до усадьбы, возле которой их ждали три струга – один Басарги и два нанятых в Вологде. Холопы скинули с возка колеса, погрузили на палубу его и сундук, пропустили на борт монахов. Бояре разошлись по другим кораблям – и караван тронулся в путь.

Опасаясь возможных нападений, Басарга изменил привычный маршрут. Он не стал пользоваться волоком, а сошел на берег в Вологде, прошел трактом до Согожи, там нанял ушкуй. По времени ничего не выиграл, не проиграл, а помогла эта хитрость против лихих людей или нет – неведомо. Однако же в Москву боярин Леонтьев прибыл вовремя, в день почитания Сергия Радонежского [37] , и торжественно препроводил возок с сундуком до Чудова монастыря.

37

День почитания Сергия Радонежского – 8 октября.

Гостей поначалу принимать не хотели, предлагали в обители попроще на ночлег проситься – но подьячий пригрозил государевым гневом и жалобой в свой приказ, и чернецы смирились.

Тем же вечером Басарга доложился об исполнении государю, заслужил похвалу и указание в грядущий поход идти со святыней.

Похоже, именно его прибытия и ждала могучая военная машина русского государства, чтобы начать войну против опасного соседа. Забегали писари и подьячие по приказам, составляя подробные росписи, распределяя назначения, выбирая пути движения, места привалов, просчитывая длину переходов и необходимое для сего число фуража и провизии. Свернутые грамоты с предписаниями вручались гонцам, и те один за другим, десятками и сотнями, помчались в разные концы огромного царства, заставляя гиганта шевелиться и подниматься на ноги.

Семнадцать полков было назначено для похода, и каждый собирался в своем городе к своему, особо обозначенному сроку, и в свой день выдвинулся в путь.

Для Москвы наступление выпало на тридцатое ноября. Отслужив накануне молебны, на рассвете боярская конница и стрелецкие полки на рысях стали выезжать сразу из всех ворот и поворачивать в сторону Можайска.

Боярин Леонтьев и его побратимы оказались в числе замыкающих, да еще и с огромным медлительным обозом. Помимо возка с сундуком, монахи Чудова монастыря собрали в поход еще тридцать семь телег со всяким добром, придали в помощь полста человек братии, идущей пешком – и Басарга молился только о том, чтобы с этакой обузой и вовсе не отстать.

Но через четыре дня армия остановилась на отдых в Можайске – и здесь монастырский обоз занял подобающее место неподалеку от царской ставки, разбив свою палатку с походным иконостасом – за которым прятался возок подьячего со шкатулкой.

Двадцатого декабря армия снова пришла в движение и по прочным, промороженным дорогам покатилась вперед, уже через две недели выйдя к Великим Лукам. На глазах изумленных горожан, столпившихся на стенах, стремительно, словно благодаря неведомому чародейству, на поле у древней крепости появилась и мигом разрослась огромная, невиданная рать: все семнадцать полков русской армии, начав движение из разных мест в разное время, с непостижимой точностью сошлись в один день и час в одной общей, указанной росписью точке и выстроились перед государем для смотра.

Пятьдесят тысяч бояр и стрельцов, готовых в едином порыве сокрушить любого врага, на которого укажет государь. Втрое меньше, нежели было под Казанью. Однако и Литва – не татарское ханство.

У Иоанна рассеялись последние сомнения – и он приказал двигаться дальше.

Тридцатого января русские полки вышли к Полоцку, крупнейшему и сильнейшему городу княжества Литовского, и неторопливо окружили его, разбивая воинский лагерь.

Басарге и его братии отвели место в трехстах саженях левее царской ставки, возле Спасского монастыря. С помощью чернецов, оказавшихся весьма умелыми в своей работе, подьячий установил походный храм, а округ него, на удалении двух десятков шагов – пять просторных войлочных юрт, с двойной кошмой на стенах и на земле. Кроме того, сверху расстелили ковры, чтобы лежать было не только тепло, но и мягко. В центре каждой приготовили очаги, наносили дрова, но огня пока не разводили.

Закончив приготовления, боярин Леонтьев сходил ближе к городу – посмотреть вражескую твердыню. По виду она была никак не меньше Казани, и с такими же высокими деревянными стенами. Ров, возможно, тоже был – но какая зимой разница?

Со стен пришедшим что-то кричали. Что именно – Басарга из-за расстояния не услышал.

Стрельцы, занятые насыпанием валов и вкапыванием кольев, не отвечали.

Такое тихое противостояние длилось пять дней – государь Иоанн Васильевич, не желая проливать лишней крови, пытался договориться миром, между городом и ставкой перемещались послы. Бояре отдыхали и веселились, тайком от царя попивая вино и пиво, стрельцы ковыряли землю…

Пользуясь общим спокойствием, Басарга отправился осматривать лагерь воротынской дружины. Вскоре среди сотен палаток он заметил ту самую, что искал, с разводами на парусиновой крыше. Это он сам когда-то попытался ее раскрасить, но черничный сок расползался по ткани и в рисунок складываться не желал. Кончилось все, естественно, тем, что его выпороли – и чувство обиды не рассосалось полностью до сих пор. Что, впрочем, не мешало Басарге любить отца со всей искренностью.

– Еремей! Боярин Леонтьев! – пробираясь между чужими холопами, окликнул он воина, что правил, сидя на чурбаке, наконечник рогатины. Услышав знакомый голос, боярин поднял голову, и Басарга взмахнул рукой: – Отец!!!

– Сынок! – Боярин бросил копье и точильный камень, поднялся навстречу, и они крепко обнялись: – Господи, сколько же мы не виделись?! Заматерел, заматерел-то как! Юшман с серебрением, налатник с горностаем, сапоги хромовые… Прямо князь!

– Как вы живете, как мама, что Степан? – Хвалить так же отца у Басарги не повернулся язык. Боярин был все в той же кольчуге, в том же изношенном лисьем налатнике и беличьей шапке. За десять лет отец заметно осунулся, борода поседела, лицо подернулось морщинами.

– Матушка здорова, слава Иисусу, вестям от тебя порадуется, – перекрестился боярин Еремей. – У Степана и вовсе славно все складывается. Мы за него Наталию сосватали, дочь Агапия Мохнощекова, что от нас по тракту через две деревни живет. Сын у него растет. Третьим родился, и бог даст, выживет. – Боярин снова осенил себя знамением, ненадолго задумался, тронул сына за локоть: – Ну-ка, пойдем…

– Что же вы, – огорчился Басарга, – не отписались, на свадьбу не позвали?

– Да как же тебя позовешь-то, сынок? – пробираясь меж людей, посетовал Еремей Леонтьев. – Оказия до Москвы не каждый день случается. Ан и там тебя нет никогда. Все, сказывают, в отъездах на службе царской…

Они выбрались на открытое поле, разделяющее лагерь и тыны перед крепостными стенами, пошли не спеша, бок о бок.

– Никак с тобой списаться не выходит, сынок. А ведь надобно нам с матушкой и о твоем будущем подумать. Тебе скоро третий десяток выйдет, у тебя же ни кола, ни двора. Ни жены, ни детей. В возрасте твоем давно пора о роде своем позаботиться, о продолжении крови нашей. Между тем, у Третьяковых, бояр прилужских, дочь ныне как раз на выдаче. Мы с матушкой смотреть ее ездили – хороша! Широкобедра, пышнотела, щекаста. Кровь с молоком. Такая родит, как семечку раскусит. Крепкими детишки будут, здоровыми.