Тайна Моря

И вдруг я почувствовал, что Гормала рядом. Я не видел ее, не слышал ее, но меня ничуть не удивило, когда она вынырнула из темноты вместе с доном Бернардино. В тумане оба казались великанами.

Я как можно быстрее изложил дону свои подозрения и спросил его совета. Он согласился с вероятностью побега в этом месте и объявил о готовности спуститься по тропинке в Данбайскую гавань и как можно тщательнее ее осмотреть. Так он с Гормалой в провожатых начал спуск по крутой морене — скорее откосу, чем тропинке. Сам я сомневался в успехе поисков. Стояла уже глухая ночь, и, даже будь погода ясной, было бы непросто тщательно проверить место, где высокие утесы вокруг не пропускают даже намек на свет. Более того, вдоль всей гавани, как и на других участках этого сурового побережья, под утесами далеко в море местами выступали скалы. Порой они были сплошными, и в соответствующее время отлива хороший скалолаз мог бы через них перебраться. Но здесь сплошных не было — камни торчали из моря разрозненно, без лодки нельзя было и надеяться на всеохватное исследование. Впрочем, я ждал терпеливо — терпение я теперь черпал из своей боли. Прошло немало времени, прежде чем дон вернулся по-прежнему в сопровождении Гормалы. Он рассказал, что обзору открывался только пляж, но, насколько он видел берег у каждого из двух каналов, там не было и следа убежищ или чего-либо такого размера, который мы искали.

Он счел разумным предупредить остальных о нашей уверенности, что злодеи выбрали это место, и отправился на север. Гормала оставалась со мной, чтобы, если потребуется, отнести послание. Она выглядела уставшей — такой уставшей и обессилевшей, что я предложил ей ненадолго прилечь за каменной оградой. Сам бы я не смог сомкнуть глаз — даже если бы от этого зависели мои жизнь и разум. Чтобы утешить ее и принести покой ее душе, я рассказал то, что она так хотела знать: то, что я видел ночью на Уиннифолде, когда Мертвые поднялись из моря. Это ее присмирило, и скоро она уснула. А я ждал и ждал, и время ползло все медленнее.

Вдруг Гормала резко села: сна ни в одном глазу, инстинкты остры, как никогда.

— Цыц! — сказала она, вскинув руку в предостережении.

И тут нас накрыл туман, и его белые клочья носились на усилившемся ветру, аки привидения. Она склонилась ухом к морю и прислушалась. В этот раз ошибки быть не могло: издалека через сырость тумана доносился шум плывущего корабля. Я выбежал из-за ограды и припал к краю утеса. Я был у самого устья гавани и увидел бы, если бы в любой из каналов вошло судно.

Ко мне подошла Гормала и присмотрелась, потом прошептала:

— Я спущусь по овечьей дорожке; она приведет меня к устью гавани, и оттуда я тебя предупрежу, коль что неладно!

Не успел я ответить, как она уже пропала, и я увидел, как она перешла за край утеса на тот опасный путь. Я наклонился над кромкой и прислушался. Далеко внизу время от времени шуршала осыпавшаяся галька, но мне не удавалось ничего разглядеть. Подо мной в прорехах тумана колыхалась темная вода.

Тропинка вела к морю и южному краю гавани, и я перешел в ту сторону, чтобы найти глазами Гормалу. Теперь туман сгустился как никогда, и я не видел ничего дальше двух футов. Зато услышал шум — звуки небольшого оползня, гулкий плеск, когда камни попали в воду. У меня екнуло сердце — я боялся, что-то стряслось с Гормалой. Я весь превратился в слух, но ничего не слышал. Впрочем, я не вскочил с места, потому как знал, что все старания старухи на таком задании будут направлены на маскировку. И я был прав в своих догадках: через несколько минут ожидания раздался очень слабый стон. Низкий и подавленный, но не могло быть никакой ошибки, что он поднялся ко мне через плывущий туман. Очевидно, Гормала попала в беду и простая человечность требовала спуститься и помочь, чем возможно. От овечьей тропы не было бы никакого толку: если с нее сорвалась она, мне и надеяться не на что. К тому же явно произошел небольшой обвал, и, вероятнее всего, тропинку или какую-то важную ее часть вовсе унесло вниз. Было бы безумием спускаться по ней, и я перешел на южную часть утеса, где в древности скалы обвалились, образовав грубый путь к морю. Было здесь и другое преимущество: открывался вид на море к югу от Данбайской скалы. А значит, я бы не упустил из виду подплывающей к берегу лодки, как случилось бы, следуй я тропинкой, выходящей только в гавань.

Задача была непростая, и при дневном свете я мог бы счесть ее еще сложнее. Местами скала головокружительно нависала над водой, что само по себе было опасно. Но я справился и наконец выбрался на груду камней под утесом. Здесь, в самом углу гавани, под местом, где проходила овечья тропа, я и нашел Гормалу — почти без сознания. Она с трудом пришла в себя, когда я приподнял ее голову и приложил к ее губам флягу. Несколько секунд она старалась отдышаться, прижавшись к моей груди лицом, поперек которого упали и спутались жалкие, редкие седые волосы.

Затем с превеликим усилием она слабо простонала, хоть и стараясь говорить тихо на случай, если даже в этом одиноком углу, во тьме ночи и тумана, окажутся чужие уши:

— Моя песенка спета, голубчик; когда обвалились камни, я убилась о скалы. Слушай внимательно, ибо скоро я умру: скоро уж все Секреты и Тайны будут мои. А когда придет конец, возьми мои руки своей, а второй закрой мне очи. Потом, когда я испущу дух, увидишь ты то, что видят мои мертвые очи, услышишь силой моих мертвых ушей. Быть может, и ты познаешь секреты и желания моего сердца. Не упусти шанс, голубчик! Да пребудет Бог с тобой и твоей красавицей. Скажи ей — а ты ей скажешь обязательно, — что я простила ей обиду и просила доброго Господа уберечь ее от любого зла и ниспослать мира и счастья вам обоим — до конца. Прости, Господи, грехи мои тяжкие!

С каждым словом из нее словно медленно утекала жизнь. Я это чувствовал и знал множеством способов. Когда я взял ее руки, на ее лице проступила счастливая улыбка и выражение жадного любопытства. И это последнее, что я видел в тусклом свете, когда накрыл ее затуманившиеся очи рукой.

А потом началось странное и страшное.

Глава L. Глаза мертвых

Стоя на коленях, взяв ее руки в свои и накрыв ее глаза ладонью, я словно воспарил в воздух, обретя изумительное зрение — озирая все вокруг на огромном расстоянии. Над водой по-прежнему висел непроглядный туман. Но просторы воздуха и толщи моря раскрылись, словно сияло солнце, и я просто смотрел в прозрачную воду. В общей панораме не скрывалось ничего, что может быть видно глазу. Корабли на море — и морское дно; ощетинившееся скалами побережье и далекие высокогорья простерлись, как на карте. Далеко на горизонте виднелись несколько судов, больших и малых. В нескольких милях стоял военный корабль, а к северу от него, но куда ближе к берегу изящная яхта медленно двигалась с приливом под убавленным парусом. Военный корабль был настороже: на вершине каждой мачты и всюду, откуда можно было что-то разглядеть, торчала голова дозорного. Горел прожектор, то и дело озаряя море вращающимися полосами. Но мои глаза притянуло, как магнит притягивает железо, судно с неуклюжей оснасткой у самого берега, как будто всего в сотнях ярдов от Данбайской скалы. Я знал, что это китобой, поскольку на его палубе стояли большие лодки для бурных морей и печь, где растапливают ворвань. В бессознательном порыве, словно моя душа — крылатая птица, я завис над этим кораблем. И странное дело, он весь был словно из хрусталя: я видел его насквозь до глубины моря, где лежала его тень, пока мой взгляд не упирался в голый песок или массы гигантских водорослей, что покачивались с приливом над камнями. Средь водорослей юркала рыба, неустанно ползали по камням морские блюдечки, похожие на цветы. Я видел даже те полосы на воде, что неизбежно оставляют ветер и течение. А корабль был прозрачен, словно я заглядывал в кукольный домик — но кукольный домик, отлитый из стекла. Мне открылись все уголки, в мой разум проникали все пустяки, даже те, которые меня не интересовали. Закрыв глаза, я по-прежнему видел перед собой все то, на чем остановились глаза моей души в те моменты духовного зрения.

Все это время я проводил в двойном сознании. Все, что я видел перед собой, было просто и реально, и в то же время я ни на секунду не забывал о себе настоящем. Я знал, что стою на коленях на берегу, средь камней, под утесом, и подле меня — покойная Гормала. Но некий божественный руководящий принцип направлял мою мысль — не иначе как мысль, ибо мои глаза подчинялись любым желаниям, а за ними словно следовало все мое существо. Вот их повело от носа вдоль палубы и в люк. Я спустился, ступенька за ступенькой, составляя точную и внимательную опись предметов вокруг. Я попал в узкую каюту, где как будто даже запах стоял злой. Прогорклый желтый свет от грубой масляной лампы с толстым чадящим фитилем словно делал сумрак материальным, а тени — чудовищными. Оттуда я попал в крошечную каюту, где на койке спала Марджори. Она выглядела бледной и исхудавшей, у меня защемило сердце при виде больших черных кругов под ее глазами. Но в лице читалась решимость — решимость несгибаемая и неприручаемая. Зная ее, с выжженным у меня на сердце ее посланием «я могу умереть», я без подсказок понимал, что именно сжато в ее руке за пазухой. Дверь была заперта — снаружи недавно привесили грубый засов, ключа в замке не было. Я бы задержался, но мною двигала все та же направляющая сила. В соседней каюте лежал мужчина, тоже спящий. Он был крупного склада, с неухоженной рыжей бородой, пронизанной сединой; редкие волосы, что остались на покрытой рубцами макушке, были тускло-рыжего цвета, понемногу белеющего. Над ним, ниже хронометра, показывавшего два пятнадцать по Гринвичу, висели два больших семизарядника; из кармана торчала рукоятка ножа боуи. И в самом деле странно, как я мог смотреть без злобы или мстительности на такого человека. Полагаю, тогда я воспринимал мир как безличный дух, а вся человеческая страсть, принадлежащая плоти, пропала. В то время, хоть я это и заметил, мне это не показалось странным — не более странным, чем то, что я одновременно вижу близко и далеко, охватываю огромное пространство и невозможное мельтешение деталей. Не более странным, чем то, что мне открыты все стихии; что туман прекратил окутывать, а тьма — прятать; что дерево и железо, палуба, стенки и перегородки, балки, двери и поручни — все стало прозрачно, как стекло. В разуме царило смутное намерение изучить каждый пустяк, который мог нести угрозу Марджори. Но хоть сама идея была в зачаточном состоянии, механизм мышления столь быстр, что мои глаза уже видели — будто сквозь борт — лодку, выходящую из морской пещеры в утесах за Данбайской скалой. А в ней я увидел — тем же зрением, что давало силу видеть все остальное, — семерых мужчин, в которых на взгляд определил кое-кого из описанных Марджори в туннеле. Всех, кроме одного, я оглядывал и взвешивал с полным спокойствием, но один был огромный угольно-черный негр, облика премерзкого и отталкивающего. От одного его вида у меня застыла кровь в жилах, а разум сразу переполнился ненавистью и страхом. На моих глазах лодка с невообразимой скоростью подошла к кораблю. Не то чтобы она быстро плыла — в действительности ее ход был медленным и затрудненным. Бушевали ветер и море, налетали шквалы, и волны поднимались так высоко, что корабль качало и метало во все стороны, будто детскую игрушку. Просто время для моего разума, как и расстояние, стерлось. Я поистине смотрел глазами духа со всеми его свойствами.

Лодка подошла к китобою с левого борта, и я увидел лица нескольких мужчин, подбежавших при звуке весел с другой стороны. Очевидно, они ожидали прибытия по правому борту. Лодка пристала с немалым трудом — море с каждым мигом волновалось все сильнее; мужчины один за другим полезли по трапу, исчезая за ограждением. Благодаря удивительным способностям зрения, разума и памяти я следовал за всеми и каждым одновременно. Они наспех собрались у ворота и начали поднимать с лодки тяжелые грузы. При этом один из них, негр, то и дело старался сунуть нос в каждый, когда тот попадал на борт; и то и дело его отгоняли. Ему не давали ничего тронуть, на каждый упрек он отвечал угрюмым взором. В обычных обстоятельствах все это заняло бы немало времени, но перед моими духовными очами пронеслось с удивительной быстротой…

Я заметил, что ясность вокруг пропадает. Туман наползал на море, как я уже видел ранее вечером, и прятал детали под своим покровом. Великое пространство и корабли на нем, все чудеса морских толщ терялись в нарастающей мгле. Я обнаружил, что мои мысли, как и глаза, сосредоточились на палубе китобоя. Когда остальные не обращали внимания, огромный негр, с физиономией, перекошенной до безобразия злобной ухмылкой, прокрался в люк и пропал из виду. В усиливающемся тумане и мгле я терял способность видеть сквозь непрозрачное и материальное — меня не на шутку потрясло, что негр действительно скрылся от моих глаз. А с его уходом в моем сердце начал разрастаться страх, пока в исступлении человеческой страсти все эфирное вокруг не поблекло и не угасло, как умирающее пламя…

Эти терзания моей души, страх за возлюбленную вырвали мой истинный дух из фантомного бытия обратно в суровую жизнь…

Я опомнился, промозгший и изъеденный волнением, на коленях рядом с мраморно-холодным, коченеющим телом Гормалы, на одиноком камне под утесом. В расщелинах над головой свистел ветер, вокруг билось бурное море, злобно налетая на черные блестящие скалы. Вокруг было так темно, что мои глаза, уже привыкшие к способности создавать свой свет, дарованной в видении, не могли проницать туман и мглу. Я попытался посмотреть на часы, но и циферблат видел смутно, не разбирал цифр на нем и боялся зажечь спичку и выдать свое присутствие. К счастью, мои часы могли отбивать часы и минуты, и я узнал, что сейчас половина второго. Следовательно, у меня оставалось еще три четверти часа, потому что я запомнил подсказку хронометра на китобое. Я знал, что у меня нет ни времени, ни возможности перенести тело Гормалы на утес — покамест; потому я перенес ее на вершину камня, подальше от отметки высоты прилива.