Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Шрифт:
В «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ» Пушкин удивительно скупыми средствами совместил сатирический пласт (художественный образ главного героя) с эпиграмматическим в адрес Катенина. Воспроизведем строфу, из которой выше уже цитировались строки по поводу «чердака»:
…Я только в скобках замечаю, Что нет презренной клеветы, На чердаке вралем рожденной И светской чернью ободренной, Что нет нелепицы такой, Ни эпиграммы площадной, Которой бы ваш друг с улыбкой, В кругу порядочных людей, Без всякой злобы и затей, Не повторил сто крат ошибкой; А впрочем он за вас горой: Он вас так любит… как родной.Эти
Другое средство — примечания к роману, которые написаны неким «издателем» (это еще одна маска в романе, «издатель» — это Пушкин и в то же время формально не он, что дает возможность Пушкину и о себе говорить остраненно); все остальное как бы принадлежит перу Онегина. Вот Примечание 20 к строчке из «Ада» Данте, вставленной Пушкиным в текст 3-й главы («Оставь надежду навсегда»): «Lasciate ogni speranza voi ch`entrate. Скромный автор наш перевел только первую половину славного стиха».
Вся строфа XXII («Я знал красавиц недоступных…») с этой строкой из Данте написана от первого лица, без кавычек, и принадлежит перу «автора-рассказчика». Но поскольку текст примечания не может принадлежать «автору-рассказчику» и принадлежит «издателю» или Пушкину и никому иному, ирония слов «Скромный автор наш» рассказчику и адресована. И вот таким, на первый взгляд проходным примечанием к этой строчке Пушкин-«издатель» подает прозрачный намек на Катенина, с которого списывается образ Онегина, и одновременно тройную издевку над ним:
1) полный перевод этой строки из Данте — «Оставь надежду навсегда всяк, сюда входящий», и «издатель» «пеняет автору» за то, что тот не смог вместить в стихотворный текст строфы дантовскую строчку целиком, в оборванном виде ущербную ;
2) но ведь, как отметил Барков, «автор» — это еще и Катенин, который перевел не «только первую половину славного стиха», но и «только первую половину» этой песни «Ада» — 78 строк из 157; это не может быть случайным совпадением: в то время существовал единственный перевод дантова «Ада» — катенинский, неполный и весьма посредственный (с упомянутой строкой в его бездарном переводе — «Входящие! Надежды нет для злого»);
3) и, наконец, у Данте именно эта песня — об Уголино, попавшем в ад за предательство, и Катенин не мог не увидеть этого прямого обвинения.
Даже одно это пушкинское примечание дает представление, каким издевкам, которые в литературных кругах должны были легко разгадываться, подвергался Катенин на протяжении всего романа, по мере публикации отдельных глав.
Тем не менее замысел Пушкина не был понят даже друзьями, и вот какой была их реакция.
БАРАТЫНСКИЙ (из письма к И. В. Киреевскому.): «Евгений Онегин» — произведение «почти все ученическое, потому что все подражательно… Форма принадлежит Байрону, тон — тоже… Характеры его бедны. Онегин развит не глубоко. Татьяна не имеет особенности, Ленский ничтожен».
БЕСТУЖЕВ (из письма к Пушкину): «Дал ли ты Онегину поэтические формы, кроме стихов?»
ВЯЗЕМСКИЙ (из письма к жене): «„Онегин“ хорош Пушкиным, но, как создание, оно слабо».
КЮХЕЛЬБЕКЕР: «…но неужели это поэзия?»
РАЕВСКИЙ (из письма к Пушкину, пер. с фр.): «Я читал… в присутствии гостей вашего „Онегина“; они от него в восторге. Но сам я раскритиковал его, хотя и оставил свои замечания при себе».
РЫЛЕЕВ (из совместного письма Бестужева и Рылеева к Пушкину): «Но Онегин, сужу по первой песне, ниже и Бахчисарайского фонтана, и Кавказского пленника». Из письма РЫЛЕЕВА к Пушкину: «Несогласен…, что Онегин выше Бахчисарайского Фонтана и Кавказского Пленника».
Ждал ли Пушкин такой реакции? Был ли огорчен ею? Надо не понимать характер мистификатора, чтобы задаваться подобными вопросами: такая реакция Пушкина только веселила. «Читатель, смейся, …верх земных утех Из-за угла смеяться надо всеми», — писал он все в тех же октавах, не вошедших в окончательный текст поэмы «ДОМИК В КОЛОМНЕ». «…Это („ОНЕГИН“. — В. К.) лучшее мое произведение, — писал Пушкин брату в феврале 1824 г. — Не верь Н. Раевскому, который бранит его — он ожидал от меня романтизма, нашел сатиру и цинизм и порядочно не расчухал».
VII
Упрекая Пушкина в слабости романа, его малохудожественности и цинизме, его друзья «порядочно не расчухали», что роман «пишется Евгением Онегиным», а в прямом прочтении роман, «написанный Евгением Онегиным», и не мог быть высокохудожественным — он мог быть только банальным и циничным. В романе нет ни одной истинно мудрой мысли, ведь все эти банальные сентенции, вроде «Кто жил и мыслил, тот не может В душе не презирать людей» (Гл. 1, XLVI, 1–2) или «Врагов имеет в мире всяк, Но от друзей спаси нас, боже!» (Гл. 4, XVIII, 11–12), принадлежат Онегину, а не Пушкину. Вот почему на вопрос Бестужева Пушкин отвечал: «Твое письмо очень умно, но все-таки ты неправ, все-таки ты смотришь на „Онегина“ не с той точки …»
С пушкинской «точки» убийство Онегиным друга на дуэли имеет гораздо более глубокий смысл, нежели тот, какой ему придают в общепринятой трактовке романа. Ведь по замыслу Пушкина весь роман написан Евгением Онегиным, пытающимся это скрыть и рассказывающим о себе в третьем лице, это он в романе «автор»-рассказчик. Иногда он «проговаривается»: «Письмо Татьяны предо мною, Его я свято берегу» — это ведь может быть сказано только Онегиным (это же подтверждает и Лотман: «…В восьмой главе письмо Татьяны находится в архиве Онегина, а не Пушкина: „Та, от которой он хранит Письмо, где сердце говорит…“»). Но роман написан стихами, и, следовательно, Онегин — поэт, а взаимоотношения Онегина и Ленского — это взаимоотношения двух поэтов; стало быть, на дуэли один поэт убивает другого.
Пушкин, как известно, был дуэлянтом, и опыт в этой области у него был более чем достаточный, чтобы понимать, что такой человек, как Онегин, презирающий условности света, не пойдет на дуэль с другом из-за подобных условностей (в 26 пушкинских дуэлях стрелялись фактически только два или три раза, в остальных случаях дело кончалось примирением, причем в одной из состоявшихся дуэлей, с Кюхельбекером, Пушкин пытался помириться, а после выстрела Кюхли стрелять не стал, и они обнялись). Причина состоявшейся в романе дуэли глубже: это зависть посредственности к таланту, и не случайно Ленский — в пародийном описании Онегина — портретно напоминает молодого Баратынского (а Катенин Баратынского терпеть не мог). Этой дуэлью Пушкин главную идею романа доводит до последней степени символического обобщения: посредственность — убийца таланта.
Вынужденный защищаться от постоянных злобных выпадов Катенина, Пушкин продумал и его характер, и причины его поведения. Выводы, к которым он пришел, оказались настолько важны, что он не пожалел отдать этой литературной борьбе свое главное произведение (и не только): Пушкин понял, что за характером Катенина, за его поведением, стоит явление, в котором сосредоточена одна из главных проблем литературы и жизни: ненависть посредственности к таланту.
«Страшную, непрестанную борьбу ведет посредственность с теми, кто ее превосходит», — сказал Бальзак, и под этими словами подписался бы любой большой писатель; впрочем, у каждого крупного писателя можно найти нечто подобное, сказанное или написанное о взаимоотношениях посредственности и таланта. Гениальность Пушкина проявилась в том, что он не только увидел эту проблему (в этом ему могли посодействовать и романы Стерна, в которых посредственность тоже показана как убийца таланта), но и понял ее важность именно для нашей, для русской жизни. Зависть, являющаяся первопричиной ненависти, которую испытывает посредственность к таланту (Каин, за что ты убил брата Авеля? — Из зависти, Господи…), на русской почве могла расцвести (и, как мы видели и видим, расцвела) пышным цветом — и Пушкин понял это уже тогда. И не пожалел сил, времени и сюжетов, чтобы это явление раскрыть во всей его неприглядности не только в характере Евгения Онегина, но и обнажить его во всех нюансах в десятке произведений, примыкающих к роману. Потому-то и является вершиной этой «пирамиды», венцом этого пушкинского метасюжета его «маленькая трагедия» «Моцарт и Сальери», про которую один из самых проницательных пушкинистов Михаил Гершензон сказал: «В Сальери решительно есть черты Катенина».