Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации

VIII

«ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН», при всей его кажущейся простоте, — самое сложное произведение в русской литературе. А может быть — и в мировой. Ведь того, что проделал с романом Пушкин, похоже, не делал никто ни до, ни после: он публикацией романа отдельными главами организовал игру, в которой убедил принять участие и Баратынского. Как показал Барков, «издатель» публикует главы «пишущегося Евгением Онегиным романа», Баратынский пародирует Онегина («цепляя» каждую главу) в своих произведениях, Онегин отвечает ему в последующих главах, пародируя Баратынского, и т. д. При этом, постоянно поддерживая «антиБаратынскую» направленность романа, Пушкин в жизни всеми средствами демонстрирует свою с Баратынским дружбу — вплоть до организации наглядных акций вроде совместной публикации (под одной обложкой) своей поэмы «Граф Нулин» и поэмы Баратынского «Бал».

Впервые эту «акцию» исследовал Барков, показав, как Пушкин задержал на год продажу уже отпечатанного «НУЛИНА», дождался выхода из печати «Бала», сброшюровал половину тиража обеих поэм (по 600 экз.) под одну обложку и только после полной продажи конволюта Пушкин и Баратынский выпустили в продажу остальные 600 экз. отдельных изданий своих поэм. Так наглядно показывая свое доброжелательное отношение к Баратынскому, Пушкин предлагал читателям задуматься о смысле «антиБаратынских» выпадов в романе:

…Великолепные альбомы, Мученье модных рифмачей, Вы, украшенные проворно Толстого кистью чудотворной Иль Баратынского пером, Пускай сожжет вас Божий гром! — (Гл. 4, XXX)

Да и не только антиБаратынских: по существу нападкам Онегина в романе подверглось пушкинское литературное окружение, поскольку там есть выпады и против Вяземского:

«…Другой поэт роскошным слогом Живописал нам первый снег И все оттенки зимних нег; Он вас пленит, я в том уверен, Рисуя в пламенных стихах Прогулки тайные в санях; Но я бороться не намерен Ни с ним покамест, ни с тобой, Певец финляндки молодой!» (Гл. 5, III)

(с двумя примечаниями к этой строфе: «Смотри „Первый снег“, стихотворение князя Вяземского» и «Смотри описания финляндской зимы в „Эде“ Баратынского»),

и против Дельвига:

«…Его стихи, Полны любовной чепухи, Звучат и льются. Их читает Он вслух, в лирическом жару, Как Дельвиг пьяный на пиру» — (Гл. 6, XX)

И если до сих пор мы не разобрались не только в общей эпиграмматической направленности «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА», но и в его структуре, то есть в пушкинском замысле, — в этом вины Пушкина нет: он сделал все необходимое, чтобы мы этот замысел разглядели.

Для внимательног о читателя в тексте романа были подсказки и кроме вышеприведенных, каждая публикация отдельных глав сопровождалась еще и подсказками в предисловиях или в полиграфическом оформлении, а также примечаниями к главам. И все же наше сегодняшнее восприятие «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА» свидетельствует, что до истинного замысла не только при жизни Пушкина, но и впоследствии добрались единицы. Нетрудно представить, с каким недоумением читалась пушкинским окружением Первая глава романа, не говоря о последующих; так или иначе, но Пушкин должен был с друзьями объясняться. Независимо от того, как была ими понята «точка», с какой следовало смотреть на «Онегина», она была принята; вероятнее всего, с помощью ли Пушкина или без нее, его друзья впоследствии разобрались в романе, а из переписки видно, что брату Пушкин свой замысел объяснил. А как отнеслась к роману литературная критика?

Пока печатались первые главы, Пушкина хвалили — главным образом, в ожидании следующих глав. Причем хвалили, не понимая ни замысла, ни роли необычных литературных приемов, использованных им в «ОНЕГИНЕ» (и Белинский не был исключением, хотя интуитивно и добрался до некоторых верных оценок — например, справедливо отметив «эмбриональность» образа Татьяны Лариной). Но с годами, по мере выхода отдельных глав и новых поэм Пушкина, в которых он широко использовал прием передачи роли рассказчика одному из действующих персонажей или лицу «за кадром», тональность литературно-критического хора постепенно стала меняться в сторону разочарования и убежденности, что Пушкин исписался. Постепенно сошли со сцены те, кто понимал истинные замыслы пушкинских поэм, трактовка романа в его прямом прочтении уже при жизни Пушкина и не без его прямого мистификационного участия утвердилась. Крайняя степень раздражения литературной критики и ее негативного отношения к роману была уже после смерти Пушкина выражена в известной статье Д. И. Писарева «Пушкин и Белинский», который прочитал «ОНЕГИНА» «с той точки», с какой его впоследствии читали и практически все читатели вплоть до нашего времени.

Любопытно, что писаревская оценка «Онегина» нашей пушкинистикой фактически замолчана — и понятно, почему. На упреки Писарева в адрес пушкинского романа возразить практически невозможно — ведь разбор он строит как раз с той самой «точки», с какой на роман смотрят и наши пушкинисты, и с этой «точки» «ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН» критиком буквально разгромлен. Но ему и в голову не приходило задаться вопросом о фигуре повествователя, как это до сих пор не приходит в голову и читателям, и пушкинистам, и на самом деле он громил роман, написанный Евгением Онегиным, тем самым проявляя замысел Пушкина. Если бы Пушкин дожил до писаревского разбора романа, он был бы вправе сказать ему с улыбкой: «Твоя статья „очень умная, но не с той точки смотришь“!»

Однако же был один человек, который и без подсказок сразу увидел — не мог не увидеть — и художественную сатирическую направленность романа, и каждый его эпиграмматический выпад, — это был Катенин. То, что поначалу было пропущено большинством современников Пушкина (пока он сам им кое-что не объяснил) и не понято всеми поколениями пушкинистов до Баркова, Катенин понял сразу же после публикации Первой главы романа. Он понял и не на шутку испугался, потому что сразу разгадал весь замысел назначенной ему казни, в том числе и то, как методично она будет приводиться в исполнение поглавной публикацией романа. И на этом пути, оставаясь в плену своего характера (а человек живет не умом, а характером) и продолжая свою мстительную, смертельную борьбу с Пушкиным, он не оставил себе иного выхода, кроме лжи: Пушкин поставил его в поистине «безвыходное» положение. И чтобы понять, какое публичное возмездие приготовил Катенину Пушкин, нам следовало бы разобраться в первой и самой мистификационной онегинской публикации — отдельном издании Первой главы «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА».

IX

Первая глава была написана еще в Одессе, но ее публикации предшествовала подготовка, которую Пушкин осуществлял уже в Михайловском; в частности, готовилась иллюстрация и были написаны Предисловие и — специально для этой публикации — стихотворение, которое пушкинисты потом назовут «Разговором книгопродавца с поэтом». Начнем с иллюстрации.

В 1830 году на Кавказе Пушкин подарит М. И. Пущину, брату своего лицейского друга, экземпляр вышедшего за год до этого «Невского альманаха на 1829 год» с публикацией отрывков из «ЕВГЕНИЯ ОНЕГИНА», проиллюстрированных шестью гравюрами по рисункам А. В. Нотбека. К двум из этих иллюстраций Пушкин при дарении альманаха надписывает эпиграммы. Первая из них соответствует рисунку, изображающему Пушкина и Онегина на набережной, с подписью: «Лишь лодка, веслами махая, Плыла по дремлющей реке» ; вторая эпиграмма — рисунку, изображающему Татьяну за письмом к Онегину, с подписью: «Татьяна то вздохнет, то охнет, Письмо дрожит в ее руке».

Вокруг этих двух эпиграмм возникла аура молчаливого неодобрения пушкинистов — не говоря уж об альманашных иллюстрациях, про которые В. Набоков (раздумывавший над тем, стоит ли вообще приводить «похабные» тексты этих эпиграмм) заметил, что рисунки вышли из-под пера какого-то сумасшедшего. Неодобрение связано главным образом с тем, что в эпиграммах имеет место «ненормативная лексика», что сделало их при жизни Пушкина непечатными; в наши же дни их обычно публикуют в каждом собрании сочинений, но пропуская «неудобные» слова или заменяя их.