Тайна Пушкина. «Диплом рогоносца» и другие мистификации
Шрифт:
«…Генерал Бенкендорф постоянно притеснял Пушкина, держал, как собаку на цепи, но о нем поэт даже не заикнулся: ни недоброго слова, ни высказанной обиды, ни гневного письма, ни недоброго упоминания, ни эпиграммы».
В самом деле, даже о царе Пушкин высказывался — хотя бы в письмах и в дневнике — достаточно нелицеприятно, а о Бенкендорфе такого у него и не найдешь. Вроде бы Дружников прав, но, зная Пушкина, поверить в это трудно. Ну что ж, посмотрим, как складывались отношения поэта с шефом жандармов.
Сразу по возвращении Пушкина из ссылки в начале сентября 1826 года, после всемилостивейшего прощения, Николай I, через Бенкендорфа, предлагает Пушкину написать записку «о воспитании юношества», и поэт тут же нарывается на поучительный тон шефа жандармов.
Бенкендорф — Пушкину, 30 сентября 1826 г.:
…Государь
Его императорскому величеству благоугодно, чтобы вы занялись предметом о воспитании юношества. Вы можете употребить весь досуг, вам предоставляется совершенная и полная свобода, когда и как представить ваши мысли и соображения: предмет сей должен представить вам тем обширнейший круг, что на опыте видели совершенно все пагубные последствия ложной системы воспитания.
Сочинений ваших никто рассматривать не будет; на них нет никакой цензуры: государь император сам будет и первым ценителем произведений ваших и цензором.
Объявляя вам сию монаршую волю, честь имею присовокупить, что как сочинения ваши, так и письма можете для представления его величеству доставлять ко мне; но впрочем от вас зависит и прямо адресовать на высочайшее имя.
Из первого абзаца письма Бенкендорфа видно, что Пушкину не было дано безоговорочного прощения и разрешения свободно пребывать в столицах; при этом словам «на волю вашу» (видимость) явно противоречит «испрашивать разрешения» (реальность). То есть — доверия нету. Понимал ли это Пушкин? Да, конечно, он и не надеялся на большее и, вызванный из Михайловского к царю, по дороге в Москву готовился к худшему. Худшего не случилось, обошлось, ну, а доверие — откуда же ему было взяться после того, что чуть ли не у всех подсудных по делу декабристов находили его крамольные стихи?
В третьем абзаце Бенкендорф, пытаясь создать видимость полного прощения, еще раз явно противоречит сам себе: ведь «никакой цензуры» и «государь император сам будет… цензором» — далеко не одно и то же.
Во втором абзаце, создавая видимость полной свободы в выражении «своих мыслей и соображений», Бенкендорф объясняет, как свободно может Пушкин употребить свой досуг (чего и объяснять-то не требовалось), на самом деле давая понять, что именно должно быть осуждено в записке. Пушкин сразу же после прощения оказывается в двусмысленном положении. Впоследствии он писал А. Вульфу, как ему пришлось из этого положения выходить.
Пушкин — А. Вульфу, 1827 г.: Я был в затруднении, когда Николай спросил мое мнение о сем предмете. Мне бы легко было написать то, чего хотели, но не надобно же пропускать такого случая, чтобы сделать добро. Однако я между прочим сказал, что должно подавить частное воспитание. Несмотря на то, мне вымыли голову.
Что Пушкин имел в виду под «мытьем головы», видно из письма Бенкендорфа после прочтения царем пушкинской записки «О народном воспитании».
Бенкендорф — Пушкину, 23 декабря 1826 г.: Государь император с удовольствием изволил читать рассуждения ваши о народном воспитании и поручил мне изъявить вам высочайшую свою признательность. Его величество при сем заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительным основанием совершенству, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание. Впрочем, рассуждения ваши заключают в себе много полезных истин.
Совершенно очевидно, что Бенкендорф не столько передает мнение царя, сколько лишний раз напоминает Пушкину о «крае пропасти» и поучает, как следует писать о воспитании. Нетрудно представить раздражение
Пушкина, который вынужден был выслушивать эти и подобные им поучения, не имея возможности резко ответить и поставить на место зарвавшегося самоуверенного жандарма.Так что же, значит, прав Дружников, и Пушкин так и сидел «с вымытой головой», не посмевши никак отреагировать на оскорбительный тон писем Бенкендорфа? Не похоже на Пушкина.
Каким боком это вышло Бенкендорфу, вычислил и описал Александр Лацис — но об этом чуть позже.
II
Бенкендорф — Пушкину. 4 марта 1827 г. Петербург:
Барон Дельвиг, которого я вовсе не имею чести знать, препроводил ко мне пять сочинений Ваших: я не могу скрыть вам крайнего моего удивления, что вы избрали посредника в сношениях со мною, основанных на высочайшем соизволении.
Я возвратил сочинения ваши г. Дельвигу и поспешаю вас уведомить, что я представлял оные государю императору.
Произведения сии, из коих одно даже одобрено уже цензурою, не заключают в себе ничего противного цензурным правилам. Позвольте мне одно только примечание: Заглавные буквы друзей в пиесе 19-е Октября не могут ли подать повода к неблагоприятным для вас собственно заключениям? — это предоставляю вашему рассуждению. —
В этом письме комментария требует выделенный мною абзац. Раздражение, которым он проникнут, связано с тем, что Пушкин передал стихи в Тайную канцелярию не лично, а через посредника, который невольно становится свидетелем тайной надзорной цензуры пушкинских произведений: а ведь она на то и тайная, что не подлежит разглашению. Воспользовавшись тем, что он в Москве, а Бенкендорф в Петербурге и что подписки о разглашении информации о такой цензуре он не давал (а такую подписку у него и потребовать не могли при внешне оказываемой ему милости всепрощения и личного участия в его судьбе царя), Пушкин делает вид, что он не понимает, какой секретностью окружены его взаимоотношения с императором и его Тайной канцелярией (вернее, делает вид, что он над этим и не задумывается), и с невинным видом «подсылает» к Бенкендорфу Дельвига. Бенкендорф не может открытым текстом сказать, что Пушкин нарушает неписаное правило, и намекает на это, ссылаясь на «сношения, …основанные на высочайшем соизволении». И вот как отвечает на этот упрек Пушкин:
Пушкин — Бенкендорфу, 22 марта 1827 г. Москва:
Стихотворения, доставленные бароном Дельвигом Вашему превосходительству, давно не находились у меня: они мною были отданы ему для альманаха Северные Цветы, и должны были быть напечатаны в начале ныняшнего года. В следствии высочайшей воли я остановил их напечатание и предписал барону Дельвигу прежде всего представить оные Вашему превосходительству.
Чувствительно благодарю Вас за доброжелательное замечание касательно пиэсы: 19 октября. Непременно напишу б.[арону] Дельвигу чтоб заглавные буквы имен — и вообще все, что может подать повод к невыгодным для меня заключениям и толкованиям, было им исключено.
Медлительность моего ответа происходит от того, что последнее письмо, которое удостоился я получить от Вашего превосходительства, ошибкою было адресовано во Псков.
Весь ответ Пушкина сопровождается его издевательской улыбкой: он делает вид, что не понял (не увидел) никакого намека и, словно не заметив раздражения Бенкендорфа, объясняет ему, почему он «остановил напечатание» стихов и передал их Бенкендорфу (что последнего совершенно не интересует), благодарит за «доброжелательное замечание касательно пиэсы» (хотя оно очевидно бредово), объясняет «медлительность ответа» «ошибкой» Бенкендорфа (что должно только увеличить раздражение шефа жандармов), и, дразня Бенкендорфа, дважды упоминает имя Дельвига, словно бы «приглашая» Бенкендорфа объясниться поподробнее, чего тот сделать никак не может. Так подшутить над Бенкендорфом Пушкин мог себе позволить только один раз, и первая же их личная встреча происходит не в Тайной канцелярии: сразу по прибытии Пушкина в Петербург Бенкендорф назначает встречу у себя дома.